Хмельницкий. Книга третья - Иван Ле

— При чем же тут дочь и проклятия? Раз берешь водку, то плати за нее, как и все честные пьяницы.

Теперь уже удивленно посмотрел на него Карпо. И под дружный хохот присутствующих стал спрашивать корчмаря:

— Какую водку, что ты мелешь? Свою отдаю тебе, пусть она сгорит у тебя. Черти угостят тебя ею на том свете.

— Да слышал уже, слышал… Поезжай-ка себе, казаче, со своими прибаутками и водкой. Угощу уж я тебя этой квартой, догоняй Богуна.

— Ха-ха! Угощает он. Угощал мужик ляха так, что он за девятым перелазом в себя пришел. Ну и корчмари повелись, только свяжись с ними.

А когда уж отъехал от корчмы далеко, свесил набок ноги с седла и, оглянувшись, глотнул из тыквенной баклаги.

— Ну и вкусная, чертяка, точно роса из Парасковеевой пригоршни! В церкви бы такую вместо причастия давали, а не в грязной корчме. А я и не поблагодарил. Некому нас, неблагодарных лоботрясов, уму-разуму учить. Буду ехать обратно, обязательно поблагодарю. Кажется, все-таки задурил им головы!

Снова по-казацки уселся в седло и погнал своего рябого. Вокруг белели заснеженные поля с черными заплатами дубрав, словно уснувшие звери. Снег, как на праздник Меланьи, как-то робко падал с серых облаков. То порадует одинокими снежинками, то посыплется, как из ковша, то и совсем перестанет. Карпо залюбовался снежными просторами, придержав коня. Выпитая водка согрела Карпа, и ему захотелось петь.

Ой, та Хмэлю-Хмэлю, тонкая хмилына!Трэба ж тоби, Хмэлю, из розумом жытыТа нэ з повнои чаркы, не з нижных ручэньокГорилочку пыты!

И снова погнал коня, словно убегая от разносившегося по лесу эха. Ведь ему надо спешить, догонять.

— Где еще этот чертов Брацлав? Неужели вон там?.. — воскликнул он, выскочив на бугор. Внизу, прямо на дороге, столпились какие-то люди. Вокруг саней стояло около двух десятков коней, спешенные всадники возились с чем-то.

— Не спеши, Мартын, не напорись на тын, — сам с собой разговаривал Карпо. — Вот так напасть, не околела ли дьявольская кобыла у того пана?

Карпо увидел, как всадники тащили от саней, очевидно, загнанного коня. Поперек дороги подул холодный ветер, пошел снег, запорошив коней, людей, сани.

— А где же этот горемычный пан возьмет теперь коня, кабы дьявол не поднес моего рябого? — рассуждал Карпо, озираясь, как бы объехать этих людей.

Но объехать было уже поздно. По глубокому снегу как-нибудь проехал бы, но его уже заметили. Карпо надвинул на лоб шапку, задумавшись, почесал затылок. Да и стоять не годится — сразу поймут, что он колеблется!

Карпо перебросил ноги на одну сторону, сгорбился и не спеша двинулся вперед. До него уже доносились голоса. Рябой шел, настороженно приподняв уши, а Карпо словно ничего не замечал. Он направлял коня так, чтобы проехать мимо этих людей на расстоянии, будто ничего не слышал и не видел, кутаясь от снега и ветра. Но кто-то крикнул от саней:

— Эй, казаче, гляди, корчму проспишь!

— Слышь, соня, обернись…

Карпо даже не пошевелился, делая вид, что не слышит. Слегка подстегивал коня татарской плетью. Ему казалось, что он уже проехал их, голоса остались позади. Но вдруг его окликнул сам поручик Скшетуский:

— Эй, пся крев, лайдак, давай коня! — И выстрел из немецкого пистоля прозвучал, казалось, над самым ухом Карпа.

Только мертвый его мог не услышать. Карпо кубарем свалился с коня, как спросонья, хватаясь за воздух руками. И сгоряча ударил нагайкой коня. Рябой, точно ошпаренный, проскочил мимо саней на дорогу и понесся вскачь, только стремена развевались в воздухе да комки снега летели из-под копыт.

Карпо, изобразив испуг, медленно поднялся с земли, а лицо его выражало такую растерянность, что все захохотали.

— Тьфу ты, господи, прости!.. Говорил же — не спи, дурень. Ты смотри, снова, как под Зборовом, пан поручик Скшетуский!.. — неожиданно воскликнул он, усиливая впечатление испуга.

Поручик первым пришел в себя и злорадно произнес:

— А-а, это тот лайдак, который бросился мае под ноги во время схватки… Чего же стоишь? Коня, гунцвот… Голову снесу, давай коня! Что же, поручику королевской армии ночевать здесь из-за тебя?

— Из-за меня? Ах, я же быдло такое, гунцвот… пан поручик королевский гусар! Сейчас я мигом приволоку эту чертову скотину.

Возле саней стояли непривязанные оседланные кони. Карпо изо всей силы стеганул нагайкой крайнего из них, разогнался и на полном ходу вскочил в седло ошалевшего от удара коня. Получив еще несколько ударов нагайкой, отдохнувший конь пулей понесся следом за рябым конем Карпа.

Позади стояли два десятка вооруженных воинов. Никто из них ни на йоту не сомневался в искренности поведения Карпа. Даже Скшетуский какой-то момент был восхищен ловкостью казака. Не каждый так ловок, чтобы решиться на полном галопе лошади вскочить в седло.

А Карпо тем временем изо всех сил гнал коня, настигая своего рябого. Испуганная скотина, почуяв погоню, ускорила бег. Это была захватывающая картина, безумная скачка по заснеженной дороге. У саней никто даже не пошевельнулся, следя за скачкой двух оседланных коней.

— Рябой таки сдает, уважаемые панове, — промолвил поручик, словно разбудив окружавших его воинов.

Они вопросительно посмотрели на поручика. А в это время Карпо на взгорке уже догонял своего рябого. В мгновение ока он вдруг сделал безумный прыжок и оказался в седле своего коня.

— Что же он не выпускает из рук поводья чужого коня, проклятие! — выругался Скшетуский.

А Карпо поочередно постегивал нагайкой то одного, то другого коня и, бешено скача, скрылся за лесом.

16

Через Корсунь, где расходятся дороги на Белую Церковь и на Киев, проехал кальницкий полковник Иван Богун. В гетманской корчме, как ее называли в Корсуне, пил хмельной мед и беседовал с проезжими казаками. О приезде полковника узнали в окружающих селениях, и на следующий день в Корсунь потянулись казаки из Лисянки и Млиева, из Богуслава и даже из Кумеек.

Стояла еще настоящая зима. Люди ждали весну, а в воздухе запахло порохом. Кто, как не Богун, скажет им чистую правду: то ли рала готовить, то ли ярма к походу налаживать, сабли у отца или деда брать…

Слушал их Богун, сидя за ковшом меда, усмехался и, словно от нечего делать, шутливо приговаривал, как поется в песне:

— «Гэй, гэй, и хлиб пэкты, и по тэлят йти», — как поют ваши матери да молодухи. Рало, люди добрые, ралом, а волы пусть стреноженные сено жуют возле ясел нашей казацкой жизни. Сегодня вон какой денек, будто даже искры скачут в воздухе. А завтра, гляди, и ненастье наступит.

— Конечно, верно говорит полковник. Ненастье гонишь со двора, а оно в овин к тебе лезет. Бывало, говаривали покойные родители: не снимай кобеняк с плеч ей, покуда под ногами не потечет. Сабля нашему брату еще в детстве не игрушкой была.

— Верно, батько, верно! — согласился Богун. — Вот так и поступайте, люди добрые. Шума не поднимайте, бог решит за нас. А когда богу надоест, тогда… сами знаете, против какого врага воевать. Мы, полковники нашего казацкого войска, всегда рады принять вас в свои ряды!

Казалось бы, уже все сказано, но люди не расходились. Каждый старался заглянуть в глаза полковнику. Из угла вышел одноглазый кобзарь. До сих пор он сидел молча, слушая разговор казаков с Богуном. Теперь сам подошел к людям. Одним своим глазом кобзарь пристально всматривался в лица каждого, словно просил разрешить и ему слово молвить. Кто-то шумнул:

— Да дайте же и Тихону сказать!

— Ну да, казаки молодцы, дайте и мне брата нашего Ивана Карповича поприветствовать.

Богун посмотрел на кобзаря, и у него тревожно забилось сердце. Напряженно вспоминал, мысленно проходя через бездну лет. Лицо кобзаря и его голос показались ему знакомыми. Но вспомнить не мог. Правда, голос стал хриплым, лицо изуродовано, с одним глазом, а голова белая как снег.

— Не батько ли Тихонов?.. Да, да, Тихон, никак, и саблю свою отдали мне под Переяславом, когда моя сломалась о панские головы?

— А то кто же, Тихон и есть! Да только когда это было, Иван Карпович!

— Добрая сабля… — медленно промолвил Богун, потирая ладонью чело, словно отгоняя тревожные мысли. Но вдруг он порывисто поднялся из-за стола, выхватил саблю из ножен с такой силой, что искры посыпались.

Казаки отшатнулись. Только кобзарь Тихон понял состояние Богуна.

— Возьми, брат казак, обратно ее. Служила мне, славно послужила, как и своему хозяину.

Кобзарь принял ее из рук Богуна, беря ее обеими руками. Все это произошло так неожиданно, что он невольно подчинился слишком возбужденному Богуну. А тот схватил кобзаря под мышки, приподнял, прижал к себе, как ребенка, трижды облобызал по казацкому обычаю.

Кобзарь выпрямился, твердо стал на ноги и снова подал саблю Богуну:

— А теперь возьми ее еще раз, мой брат. Твоя она, а не моя. Славный казак Иван Сулима перед тем, как его должны были увезти в Варшаву на казнь, заехал ко мне на хутор и отдал ее. «Руби, говорит, проклятых врагов, покуда сил хватит! Когда же рука ослабеет, передай ее самому лучшему рубаке казаку, такому, как ты сам. Сам Максим Кривонос подарил мне эту саблю».