Портрет в коричневых тонах - Исабель Альенде

возможно, страдала бы меньше. Хотя, на самом-то деле, они так и остались во мне неким комком нервов, вечно будоражащим изнутри, точно огромная глыба льда, и мог пройти далеко не один год, прежде чем этот лёд начал бы таять.

Я не плакала, когда моя бабушка ушла в мир иной. Стоявшая в комнате тишина казалась нарушением раз и навсегда заведённого порядка, потому что женщина, жившая как Паулина дель Валье, должна была скончаться в сопровождении оркестра, что обычно играет в опере. Теперь же получилось всё наоборот: прощание с ней прошло в полной тишине и было, пожалуй, единственным тактичным поступком этой женщины, что она совершила за всю свою жизнь. Мужчины покинули комнату, а я с Нивеей крайне аккуратно одели её, собирая в последний путь согласно правилам кармелитского устава, висевшим в её шкафу уже как год. И, тем не менее, мы не устояли перед искушением прежде всего одеть умершую в её же лучшее французское шёлковое нижнее бельё цвета мальвы. Подняв тело бабушки, я поняла, до чего она стала невесомой; теперь это был всего лишь болезненный скелет с местами отслаивавшейся кожей. Молча я поблагодарила её за всё, что та при жизни успела для меня сделать, и сказала ласковые слова. Их я никогда так бы и не осмелилась произнести, если бабушка могла бы меня слышать. Я поцеловала её красивые руки, черепашьи веки, благородный лоб и попросила прощения за те притворные истерики, что катала в детстве, за то, что пришла проститься с ней столь поздно. Каялась я и за высушенную ящерицу, которую как бы выплюнула при ложном приступе кашля, а также и за многие другие оскорбительные шутки, что бабушка была вынуждена терпеть. Нивея же тем временем усмотрела серьёзный предлог в нынешнем состоянии Паулины дель Валье, который и позволил ей молча оплакивать своих умерших детей. После того, как мы одели мою бабушку, сбрызнув ту одеколоном с ароматом гардении, мы отдёрнули занавески и открыли окна, чтобы впустить в дом весну, как то ей бы непременно понравилось. На этот раз не было никакого плаксивого состояния, ни чёрных одеяний, ни намеренного закрытия зеркал – Паулина дель Валье всегда жила, точно бесстыдная императрица, и заслуживала напоследок быть вдоволь обласканной солнечным светом. Так всё понял и Вильямс, кто лично отправился на рынок и вернулся с полным свежих цветов экипажем, чтобы украсить дом.

Когда пришли многочисленные родственники и друзья – естественно, в трауре и с платками в руках – то все сразу стали возмущаться; ведь люди ещё никогда не видели бдение возле покойника, свершающееся в лучах солнца, без слёз и в окружении свадебных цветов. Они поспешили уйти, невнятно бормоча различные намёки и домыслы. И даже годы спустя всё ещё находились тыкавшие в меня пальцем и твёрдо убеждённые в том, что мне, оказывается, радостно от смерти Паулины дель Валье, и якобы я только и стремилась, что запустить свою лапу в оставленное умершей наследство. Тем не менее, я не унаследовала ровным счётом ничего – всем этим спешно занялись её дети вместе с адвокатами. Мне же не было никакой нужды что-либо предпринимать, ввиду того что отец оставил мне достаточно средств на достойную жизнь в будущем, а всего остального, что мне так или иначе могло потребоваться, я была в состоянии добиться, устроившись на работу. Несмотря на бесконечные советы и лекции своей бабушки, мне так и не удалось развить нужный нюх на хорошие сделки; я никогда не стану богатой, и меня это радует. Фредерик Вильямс также не вступал ни в какие склоки с адвокатами, потому что деньги интересовали человека куда меньше того, что дурные языки станут шептать все последующие годы. Вдобавок, за их совместную жизнь жена много чего дала своему любимому, а он, как человек предусмотрительный, всегда избегал различного рода опасности. Дети Паулины дель Валье никак не могли доказать, что брак их матери с бывшим мажордомом нелегален, отчего, окончательно смирившись, были вынуждены оставить дядю Фредерика в покое. Также они не могли посягнуть и на виноградники, потому что те были записаны на имя Северо дель Валье, ввиду чего, последовав примеру, показанному священниками, отступились от намеченного прежде и адвокаты. Но стоит ещё посмотреть на то, а не нарушится ли целостность добра, которое известным людям удалось бы прибрать к рукам, запугав больную бытующими в аду огромными металлическими котлами. Однако ж, до сих пор никто так и не выиграл суд у католической церкви, на стороне которой пребывает сам Господь Бог, как об этом всем было известно. В любом случае денег у семьи было вдоволь, отчего дети, родственники и даже адвокаты могли жить на них в своё удовольствие и сегодня.

Единственной радостью этих мрачных и давящих на всех и каждого недель стало очередное вклинивание в нашу жизнь сеньориты Матильды Пинеда. Та прочла в ежедневной газете о кончине Паулины дель Валье и, набравшись храбрости, снова появилась в доме, из которого её выгнали ещё во времена революции. Она пришла к нам с небольшим букетом в качестве подарка и в сопровождении библиотекаря Педро Тея. Сеньорита так повзрослела за эти годы, что поначалу я её даже не признала, тогда как он, напротив, остался тем же самым лысым человеком с толстыми сатанинскими бровями и горящими зрачками.

После похода на кладбище, пропетых служб, истёкших девяти дней, что ушли на молитвы, распределение подаяний и различного рода благотворительность, некогда указанных моей покойной бабушкой, наконец-таки сошёл на нет взрыв негодования по поводу пышных похорон. И только теперь мы вместе с Фредериком Вильямсом оказались одни в печальном и опустевшем доме. Мы зашли в застеклённую веранду, сели рядом и стали тактично сожалеть об отсутствии моей бабушки, потому что были не в состоянии как следует оплакать и вспомнить как большие её заслуги, так и не очень.

- Чем вы думаете заняться теперь, дядя Фредерик? – захотела я у него узнать.

- Это зависит от вас, Аврора.

- От меня?

- Я не мог не заметить некоторых странных перемен, произошедших с вами, милая вы моя, - сказал этот человек со столь свойственной ему тонкой манерой задавать вопросы.

- Я и так очень больна, а уход из жизни моей бабушки лишь ещё больше меня опечалил, дядя Фредерик. Вот, пожалуй, и всё, и в этом нет ничего странного, я вас уверяю.

- Сожалею, что вы меня недооцениваете, Аврора. Я, должно быть, слишком глупый, либо же любил вашу бабушку столь мало,