Тарковские. Осколки зеркала - Марина Арсеньевна Тарковская

считают это событие одной из главных причин, по которым он застрелился.

Когда же у меня был 50-летний юбилей, не было не только выставки, не было даже объявления и поздравления в нашем кинематографическом журнале, что делается всегда и с каждым членом Союза кинематографистов. Но даже это мелочь – причин десятки – и все они унизительны для меня. Ты просто не в курсе дела.

Потом я вовсе не собираюсь уезжать надолго. Я прошу у своего руководства паспорта для себя, Ларисы, Андрюши и его бабушки, с которыми бы мы смогли в течение 3-х лет жить за границей – с тем, чтобы выполнить, вернее, воплотить свою заветную мечту: поставить оперу «Борис Годунов» в Covent Garden в Лондоне и «Гамлета» в кино. Об этом я написал свое письмо – просьбу в Госкино и Отдел культуры ЦК. До сих пор не получил ответа.

Я уверен, что мое правительство даст мне разрешение и на эту работу и на приезд сюда Андрюши и бабушки, которых я не видел уже полтора года.

Я уверен, что правительство не станет настаивать на каком-либо другом, антигуманном и несправедливом ответе в мой адрес. Авторитет его настолько велик, что считать меня в теперешней ситуации вынуждающим кого-то на единственно возможный ответ просто смешно; у меня нет другого выхода: я не могу позволить унижать себя до крайней степени, и письмо мое просьба, а не требование. Что же касается моих патриотических чувств, то смотри «Ностальгию» (если тебе ее покажут) для того, чтобы согласиться со мной в моих чувствах к своей стране.

Я уверен, что все кончится хорошо, я кончу здесь работу и вернусь очень скоро с Анной Семеновной и Андреем и Ларисой в Москву, чтобы обнять тебя и всех наших, даже если я останусь (наверняка) в Москве без работы. Мне это не в новинку.

Я уверен, что мое правительство не откажет мне в моей скромной и естественной просьбе.

В случае же невероятного – будет ужасный скандал. Не дай Бог, я не хочу его, ты сам понимаешь.

Я не диссидент, я художник, который внес свою лепту в сокровищницу славы советского кино. И не последний, как я догадываюсь.

(В «Советском фильме» один бездарный критик, наученный начальством, запоздало назвал меня великим.) И денег (валюты) я заработал своему государству больше всех бондарчуков, вместе взятых.

А семья моя в это время голодала. Поэтому я и не верю в несправедливое и бесчеловечное к себе отношение. Я же как остался Советским художником, так им и буду, чего бы ни говорили сейчас виноватые, выталкивающие меня за границу.

Целую тебя крепко-крепко, желаю здоровья и сил. До скорой встречи.

Твой сын – несчастный и замученный – Андрей Тарковский.

P.S. Лара тебе кланяется.

Официальный тон письма, его выражения («мое правительство», «авторитет его настолько велик», «советский художник», «внес лепту в сокровищницу славы советского кино»), заверения Андрея, что он вернется, осуществив свои творческие замыслы, говорили о том, что он не сомневался, что письмо его прочитает не только папа, что оно дойдет и до официальных инстанций. Даже само обращение в начале письма было необычным для Андрея – он никогда не называл папу «отец». Это была еще одна полная отчаяния и безнадежная попытка достучаться до правительства, которое оставалось глухо ко всем его предыдущим просьбам о продлении срока его пребывания за границей и о выезде к нему родных.

Я переписала для себя это письмо Андрея[116]. Перечитывая его, я все больше и больше убеждалась, что он уже не вернется обратно. Видимо, понимали это и «начальники», недаром они с 1982 года держали в заложниках его сына Андрюшу.

Папе было трудно отвечать Андрею – он мучительно переживал происходящее, да и практически он не мог написать того, что ему хотелось, – помимо внешнего, у него был свой, «домашний», цензор. Папа ни разу не произнес ни единого слова осуждения в адрес Андрея. Он считал, что если сын принял свое решение, значит, у него были на то основания и права. Но как горько было ему выслушивать иногда злорадные, иногда просто бестактные обращения: «А правда, что ваш сын остался?»

Папа попросил меня ответить на Андреево письмо. Я не сохранила своего черновика, но хорошо помню те чувства, с которыми писала этот ответ. Я включилась в игру Андрея и обращалась не к нему, а к тем, кто будет мое письмо читать: «Дорогой Андрей, я так и знала, что ты не собираешься навсегда покинуть Родину, что слухи об этом – просто грязные сплетни. Тарковские всегда любили свою страну и свой народ – наш дед-народоволец был за эту любовь сослан в Сибирь, папа добровольно ушел на фронт…»

Я очень старалась и слово «родина» писала с большой буквы – надеялась, что мое письмо поможет Андрею поскорее увидеть сына. Как я была наивна тогда, думая, что смогу таким «хитрым» образом повлиять на ход событий! «Они» выпустили Андрюшу-младшего только в январе 1986-го, когда через советское посольство в Париже узнали о смертельной болезни Андрея.

Папа. Последний год

Последние годы папа, уже тяжело больной, вопреки своей воле провел в Доме ветеранов кино в Матвеевском, а умирать был отправлен в привилегированную Кунцевскую больницу, где из милости его держали полгода. Это было трудное время, когда я узнала не только горе, связанное с болезнью и смертью папы, но и злобу, жестокость, предательство.

Привожу здесь некоторые записи, которые заносила тогда в толстую черную тетрадь. Я никогда не вела регулярных дневников, соглашаясь со словами Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Но в отдельные, роковые моменты жизни я записывала происходящее, не надеясь на свою память.

30 октября 1988 г.

12 часов ночи.

Только что вернулась от папы. В Матвеевском была с Магометом Шамхаловым. Застали папу и Татьяну Алексеевну в вестибюле у телевизора. Показывали «Долгие проводы» Киры Муратовой. Татьяна Алексеевна сидит впереди в кресле, папа – сзади. Сидел, смотрел на экран. Потом спросил: «Это опять она?» – про актрису на экране. Задремал. После фильма пошли в номер. Татьяна Алексеевна включила самовар. Начала свои всё одни и те же рассказы о пятидесятых годах. Первый – как папа запер на ключ секретаря Союза писателей Фадеева в его кабинете. Второй – как Литфонд отказал папе в путевке в Дом творчества в Переделкине. Папа тогда написал письмо Фадееву: «Дорогой Саша! Твой собачий Литфонд не разрешает мне получить две путевки в Дом творчества!» Фадеев прямо на этом письме