Чернила меланхолии - Жан Старобинский

и образом сфинкса, который возникает в другой, так сказать, по ту сторону бессмертия, в непреложном будущем, над которым навеки тяготеет «отныне». Непреложное будущее – это прошлое, не способное умереть[689]. Сходным образом, заменив «дитя» на «плод» («унылой нелюбознательности»), Бодлер сохраняет идею родственной связи, но дегуманизирует ее, смягчая аллегорическую нагрузку, которая и без того очень велика и вовсе не нуждалась в усилении. Наконец, переделав стих 22, он ввел эпитет «старый» и заменил эпитет «любознательный» (в котором не без оснований, но и без достаточно тесной связи с общим смыслом прочитывалась оппозиция к «нелюбознательности») эпитетом «беззаботный» (смысл при этом изменился на противоположный, но зато вновь проявилось навязчивое пристрастие к негативным приставкам). Эта последняя поправка превращает «беззаботный мир» во внешнего сообщника внутренней нелюбознательности. Она, как и другие исправления, умножает чисто знаков негативности в стихотворении.

Нелюбознательность

С этого момента бессмертие обретает весь свой смысл: это отрицание возможности умереть – не что иное, как парадоксальный и предельный вывод из ощущения духовной смерти. «Унылая нелюбознательность» (incuriosité) – это отсутствие заботы (cura), которая связывала бы душу с каким-либо объектом реальности; это психическая «дезинвестиция», потеря интереса к чему бы то ни было в сотворенном, тварном мире. Нелюбознательность – которая вдобавок отвергает всякую заботу о духовных благах за пределами тварного мира – это понятие, которое можно было бы даже счесть французским эквивалентом acedia, слова, восходящего к греческому akedomai, которое тоже начинается с привативной приставки «а» и означает не-заинтересованность или не-верие в спасение души. Бодлер узнал это слово из книги психиатра Бриера де Буамона[690].

Симметричным ответом на нелюбознательность становятся, как мы только что видели, незнание и забвение со стороны «беззаботного мира». Внутреннему отрицанию соответствует отрицание внешнее. Никто не движется в сторону сфинкса. Бессмертие есть жизнь ни для кого и ни для чего, между внутренней, психической пустыней и пустыней внешней, где беззаботность мира соединяется с бескрайностью песков.

Слова incuriosité [нелюбознательность] и insoucieux [беззаботный] отзываются эхом в слове sphinx [сфинкс], и это не случайно. В системе значений, образующих стихотворение, слово sphinx получает дополнительную значимость. Оно начинается с двух согласных и кончается также двумя согласными, причем таким образом, что начальному звуку «с» соответствует «с» финальный, центр же слова составляет носовой звук in. Можно сказать, что согласные обрамляют гранитное ядро, негативный смысл которого тот же самый, что давит всем своим весом на слова incuriosité и insoucieux, начинающиеся с приставки in. Можно сказать также, что звуки «с» из слова «sphinx» родственны свистящим звукам из слов incuriosité и insoucieux. Контекст сообщает сфинксу сказочное, причем независимое и отдельное бытие негативной частицы. Благодаря «рамке» из согласных звуков (сф… кс) и действию культурной памяти это гибридное существо, полузверь-полуженщина, вырастает точно высеченное из «ничто», с которого начинается стих 15; оно загадывает загадки и поет под лучами заходящего солнца, сливаясь в один образ с падшим царем Мемноном. Мемнон, однако, издавал звуки в лучах утренней зари: может быть, Бодлер сдвигает во времени этот музыкальный момент только ради того, чтобы подчеркнуть «нелюдимый (farouche) нрав» сфинкса, требующий закатной («упаднической») рифмы se couche? Возможно, однако, что у этого перемещения есть и иная причина. Вечернее солнце здесь – то самое, которое описано в стихотворении, напрямую связанном с воспоминанием Бодлера о детстве, когда мать, как ему казалось, безраздельно принадлежала ему одному[691]:

И вечернее солнце, сияющее и великолепное…

В пении, раздающемся «в лучах заходящего солнца», следует, возможно, видеть не указание на неизбежность смерти – поскольку все, что могло умереть, уже умерло, – но неистребимое воспоминание об утраченном счастье. Такое прочтение «Сплина II» позволяет, во-первых, вернуться к первому стиху: «Я имею больше воспоминаний…»; во-вторых, оно показывает, что одно из воспоминаний, на обилие которых жалуется поэт, составляет исключение: связанное со смертью, с отсутствием отца, с близостью матери, оно, по-видимому, остается одним из источников пения. В этом случае утверждение собственной памятливости в начале стихотворения начинает звучать уже не горестно, а с молитвенным благоговением: «Я не забыл».

Рифмы для пустоты

«Поэт, не знающий в точности, сколько рифм есть у каждого слова, неспособен выразить какую бы то ни было идею»[692]. Кажется, по отношению к слову «vide» (пустой, пустота, опустошает)[693] Бодлер решил применить свой принцип особенно последовательно. Он помнит все богатые рифмы на него: avide [алчный], livide [свинцово-черный], Ovide [Овидий]. Если он удовлетворяется более бедной рифмой, тогда выбор у него делается шире и он использует слова stupide [тупой], Danaïdes [Данаиды], Euménides [Эвмениды], особенно охотно прибегая к именам мифологических персонажей, связанных с несчастьем и местью.

Употреблять только богатые рифмы к слову vide; собрать их все в одном стихотворении – кажется, что именно ради этого написан «Симпатический ужас».

С этого странного и свинцово-черного неба,

Мучительного, как и твоя судьба,

Какие помыслы в твою пустую душу Спускаются?

Ответь, либертинец.

– Ненасытно алчущий

Смутного и неясного,

Я не буду стенать, как Овидий,

Изгнанный из латинского рая.

Небеса, разорванные, точно побережья,

В вас смотрится моя гордыня;

Ваши обширные облака в трауре –

Это катафалк моих сновидений,

А ваши отблески – это отражение

Ада, в котором хорошо моему сердцу[694].

Богатая рифма создает ощущение звуковой полноты, а Бодлер в этом стихотворении старается употреблять только богатые рифмы. Между тем слово, которое трижды полностью звучит в рифменной позиции, – vide – это точный антоним слов «полный» и «полнота». Оно выражает бедность, отсутствие, недостаток… Парадоксальным образом богатство словесной ткани противоречит той бедности, к которой на уровне референции отсылает слово «vide». Рифма, свободное пространство, предназначенное для более или менее точного эха, оказывается повсюду занято звуковыми двойниками слова, значение которого отрицает саму идею присутствия и богатства. Пустота становится гулкой: первое произнесенное слово уподобляется касанию смычка, на которое следует целая цепь ответов; слово, которое в данном контексте означает бесплодие, порождает настоящую звуковую экспансию. (Неважно, какое слово прозвучало первым: «vide», или «livide», или даже предлог de, с которого начинается стихотворение; важно, что в рифменной позиции стоят четыре слова, в каждом из которых минимальной единицей является слово vide.)

Между фрикативным губно-зубным звуком [v] и зубным взрывным [d] нелабиализованный, ртовый и закрытый гласный переднего ряда [i] занимает такое же незначительное место, как и его графическое изображение. Поскольку слово vide заканчивается немым «е», в конце строки оно