Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. - Иван Шевцов

- Мина! У борта мина!

Я приказал дать задний ход. Послышался чей-то крик. Помощник, боцман и лейтенант Шустов бросились на край носа. Впередсмотрящего не было, валялся лишь его тулуп. Струнов, привязавшись веревкой, барахтался в ледяной воде между миной и бортом корабля. Преодолевая стремительный напор волн, швырявших мину на корабль, обдаваемый ледяной водой, он отталкивал подальше это круглое, паукообразное стальное чудовище, хранящее в своей утробе тысячу смертей. Юрий Струнов, конечно, знал, что мина взорвется, стукнувшись о борт корабля, но, плавая между ней и кораблем, он хотел смягчить удар и тем самым уменьшить шанс взрыва. Надолго ли? Он уже промок до последней нитки. Еще секунды - и судорога сведет его тело. Он не сможет пошевелиться и, беспомощный, пойдет под воду. Его вытащат, потому что другой конец веревки привязан за поручни, но уже мертвого.

Впрочем, об этом он, может, и не думал: разгоряченный мозг был занят только одним - миной. Ею было занято все: воля, мускулы, дыхание, сердце. Еще один толчок, подальше, подальше от корабля.

Машины работали "полный назад", уводя корабль от смертельной опасности. Струнова подняли на палубу и отнесли в кают-компанию. Василий Шустов был с ним. Я не уходил с мостика. Снежный заряд пронесся, но море по-прежнему штормило. Я думал о том, что всех нас не было бы в живых, если бы не два человека: Богдан Козачина и Юрий Струнов.

Обнаружить плавающую мину с помощью простого радиолокатора - дело почти немыслимое. На экране она кажется еле уловимой, микроскопической крупинкой. Упустить ее легко, даже очень легко. Но Козачина не упустил.

Если бы это было в моей власти, я присвоил бы Струнову звание Героя Советского Союза. Это подвиг! Рискуя собой, он спас корабль и своих товарищей.

Да, корабль спасли двое людей, так не похожих друг на Друга: сын сельского учителя, "философ", "курсант-расстрига" и вообще "ненадежный парень" и московский рабочий, добродушный тихоня, любимец экипажа. Я думал о поощрении их обоих: конечно, для Козачины самой желанной наградой будет отпуск на родину. Впрочем, и Струнов давненько не бывал у родных.

Меня одолевала одна назойливая мысль: мог ли броситься в воду Козачина вот так же, как это сделал Струнов? Мне не хотелось отвечать "нет", но и "да" я не решался сказать. Но я должен сделать Козачину таким, как Струнов. Я должен быть уверен в нем.

Великое это дело - вера в человека! А ее-то как раз нам иногда недостает. Почему это происходит? Где причина этого неверия? В привычке видеть в людях только дурное, потому что оно, подобно всякой дряни, плавает на поверхности? Подмечать человеческие слабости легко и просто. Еще легче возбуждать неприязнь и злобу. Но надо видеть в каждом человеке прежде всего человека с его судьбой, заботиться об этом человеке. "Это нелегко, - отвечает мне чей-то голос. - А что дается легко? Легко ничего не делать. Существовать легко, жить трудно. Но ведь вся прелесть человеческого бытия заключается в целеустремленной жизни". Об этом я знал и раньше, но как-то не вникал в существо такой простой истины.

У причала нас встретил командир дивизиона. Я доложил ему о походе, и он тотчас же ушел в штаб, чтобы оттуда информировать обо всем командира базы. Я зашел в кают-компанию, встретил там врача и Струнова. Старший матрос был уже переодет и чувствовал себя неплохо. Мне захотелось поговорить с Шустовым об Ирине, продолжить неоконченный разговор у острова Палтус. Зашли в мою каюту. Кок подал нам крепкого чая.

Фотография Иринки всегда стояла на моем письменном столе. На вопросы офицеров я отвечал, что это моя сестра. Когда же на корабле появлялся Дмитрий Федорович, я прятал фотографию в стол. Мне неловко было, что Шустов увидал ее у меня в каюте, и в то же время я рад был встрече с человеком, который знает эту женщину. Я попросил его рассказать о ней. Врач не спешил. Неожиданно он задал вопрос, показавшийся мне странным:

- Сколько вам лет?

- Двадцать семь, - ответил я настороженно.

- Вы воевали?

- Нет.

- Странно. - И на лице его появилась обеспокоенность. Она невольно передалась мне.

- Почему странно? Я был подростком.

- У вас седые волосы.

Я рассмеялся неожиданной шутке и все же решил посмотреться в зеркало. Да, виски были по-настоящему седыми. Серебристый иней сверкал кое-где и в моей жесткой щетинистой шевелюре.

- Вчера этого не было, - уверенно сказал я, изумленный неожиданным открытием.

Он понимающе кивнул. Значит, это случилось сегодня, сейчас. Вот, оказывается, как седеют люди.

- Ничего, вам это идет, - сказал он одобряюще и тихо улыбнулся.

- Вы давно знаете Ирину? - спросил я стремительно.

- Мы вместе учились. - Он посмотрел на фотографию. - Интересная девушка. После института меня на флот направили. Собственно, сам напросился. А с ней у нас так, шапочное знакомство было, - добавил он поспешно и смутился. - Собственно, я ее не видел с тех пор, как она уехала с мужем из Ленинграда. Вам она пишет?

Я ответил, что никогда не переписывался с ней, и осторожно спросил, писала ли она ему. Он отрицательно покачал головой. Я смотрел в его маленькие карие пытливые глаза и читал в них невеселые мысли: "Значит, и ты о ней ничего не знаешь? А я-то думал…" Может быть, это были не его, а мок собственные мысли, и он читал их в моих глазах.

Мне определенно нравился этот человек, бросивший Ленинград, где его оставляли в аспирантуре, научную работу, карьеру. Ради чего? Что влекло сюда этого хрупкого юношу?

- Не скучаете? - спросил меня Шустов.

- Некогда. Все время на корабле.

- Не верю, - сказал он, испытующе глядя мне в глаза. - Вы говорите неправду. А это?

Он кивнул на фотокарточку. Трудно было возразить. Действительно, я лгал, говоря, что не скучаю, но скука эта посещала меня не так уж часто.

- А я скучаю, - признался он. - Давайте будем скучать вместе?

У меня здесь не было близких друзей, и вот человек, понравившийся мне с первого взгляда, предлагает свою дружбу. А я не ответил, по существу, не принял его дружбы. Я боялся. Чего? Да как сказать, может, боялся иметь рядом с собой друга, влюбленного в мечту моей юности, почувствовал в нем соперника. В то же время мне нравились чистота его чувств и несколько наивная доверчивость.

Мы простились тогда с чувством недоговоренности. Но я был уверен, что время все утрясет, оно, невзирая ни на какие обстоятельства, не подчиняясь никаким авторитетам, лицам и рангам, сделает свое, только ему подвластное дело. И оно, это время, представлялось мне не только мерой расстояния от одного события до другого. Я видел его более образно: оно казалось мне огромным, вечно вертящимся колесом истории, в котором бурлило, точно горная река, то, что мы называем жизнью.

Время шло. Оно пробило брешь в полярной ночи, и в эту брешь сегодня впервые выглянуло солнце. Мы ходили встречать его. То есть, что значит ходили: поднялись на невысокую скалу здесь, недалеко от причала, и приветствовали столь долгожданное солнце.

День выдался как по заказу: небо легкое, просторное, без единого облачка. Снежно, морозно и видно далеко. Полдень был отмечен величественным зрелищем. В двенадцатом часу зардел южный горизонт. Сначала розовые, нежные тона с яркими переливами. Потом краски становились все гуще и сочней, они разливались во все стороны: прямо на глазах разгорался багровый костер, раздаваясь вширь и ввысь. Казалось, где-то далеко на юге полпланеты горит, и пламя от этого необычного пожара вот-вот вспыхнет и растопит глубокие северные снега.

И вот показалось солнце, молодое, свежее, заискрились холмы по ту сторону залива. Первое после долгой ночи солнце ослепительно сверкало среди снежной белизны. Но это продолжалось недолго: солнце показалось и скоро опять ушло. Лишь подожженное им небо горело немногим дольше, до первого дуновения северного ветра, пригнавшего от полюса темно-синюю рыхлую тучу. Она быстро набухла, раздалась, закрыла собою небо, запорошила белыми мотыльками, точно хотела напомнить нам, что впереди еще морозный март, снежный апрель и что живем мы в краю холодов и метелей.

Был воскресный день, матросы отдыхали. Одни на катке, другие на лыжах, третьи в кино ушли, а я после встречи солнца решил в одиночку побродить по окрестностям Завирухи на лыжах. Хотелось хотя бы на часок отрешиться от нелегких забот нашей повседневной службы и остаться наедине со своими мыслями и чувствами. Встреча с Василием Шустовым, короткий разговор с ним разбудили в душе и памяти приятные воспоминания о быстро промчавшейся юности, о годах, проведенных в Ленинграде, о прожитом и пережитом, которое теперь, на расстоянии, казалось ярче, отчетливей и проще.

ГЛАВА ВТОРАЯ

…Мы толпимся у массивной двери, на которой несколько повыше сверкающей медной ручки висит дощечка с надписью: "Приемная комиссия". Там, за дверью, решается наша судьба, и каждый из нас, кандидатов в Высшее военно-морское училище, с волнением ожидает, когда и до него дойдет очередь предстать перед комиссией. Каждый пытается сейчас мысленно проникнуть в просторный кабинет, где за длинным столом сидят бывалые моряки, капитаны всех рангов во главе с адмиралом, и представить, что и как там происходит. Мы разговариваем вполголоса, прислушиваемся. Но за дверью ничего не слышно. Всей стаей жадно набрасываемся на выходящих из кабинета: