Черный человек - Василий Головачев

Боль!

Тягучая, дергающая, саднящая боль… в голове, в животе, в сердце, во всем теле… И глухой шум, и грохот скатывающихся в бездну камней, и он – висящий над бездной. Откуда-то из мглы протянулись вдруг сильные руки, поддержали, отнесли от пропасти, уложили на траву…

– Оклемался! – Голос громкий, радостный и знакомый.

– Джума! – заикаясь, выговорил Мальгин. – Я жив?

– Порядок! – ответили ему со смехом.

«Что случилось?» – хотел он спросить, но не успел: наступила темнота.

ГЛАВА 7

– Как самочувствие?

Этот вопрос преследовал Мальгина каждые полчаса в течение суток после операции, вошедшей во Внеземной информационный банк медицинских сведений под названием «Выявление «черных кладов» – закодированных генных записей в мозгу человека»; звонили коллеги по работе, друзья, знакомые, родственники, неизвестно каким образом узнавшие о рискованном эксперименте. Дважды звонили Ромашин и отец, потом Карой, и лишь Купава не позвонила ни разу. Скорее всего она ни о чем не знала, как и ее добровольный информатор Марсель Гзаронваль, он же Семен Руцкий, перешедший из отряда курьеров-спасателей на работу в один из районных центров службы сервиса.

Мальгин должен был находиться под наблюдением врачей в институте еще как минимум трое суток – по рекомендации Гиппократа, но уже через сутки не выдержал и буквально сбежал домой. Его мотивировки «прекрасного самочувствия» не возымели бы никакого действия, если бы не поддержка хирургического инка, не выявившего послеоперационных патологий, и директора института Стобецкого. И лишь последний знал, что его собственное решение основано на согласии службы безопасности, контролирующей пациента своими средствами.

Клим и вправду чувствовал себя сносно. Ушли головные и фантомальные боли – беспричинные, от срабатывания перенапряженных нервных узлов, шум в ушах прекратился, вялость и сонливость улетучились, и лишь мышечная слабость напоминала о буре, бушевавшей недавно в голове, поднявшей на ноги все иммунно-защитные резервы организма.

Ничего сверх обычного восприятия окружающего мира Мальгин не ощущал и даже почувствовал легкое разочарование, когда попытался ночью «напрячь» центры новых знаний и у него ничего не получилось. Но потом вспомнилось: «чтение темного знания возможно только при огромном напряжении воли», – и хирург успокоился. Время огромного напряжения еще не пришло, да и кто знает, что это такое и как проявляется?

Домой его провожали Заремба и Джума Хан. Железовский ушел из института сразу после операции, довольный результатом и полным соответствием своей модели с ходом эксперимента. Уходя, он кинул загадочную фразу (ее привел Джума): «Что ж, еще одним стало больше…» Что он хотел этим сказать, догадаться было трудно.

– Знаешь, на кого ты похож? – сказал безопасник, уложив Клима в спальню под надзор переносного медкомбайна. – Вылитый Фантомас. Но тебе эта прическа идет из-за высокого лба. Лежи теперь, привыкай. Кормить мы тебя будем сами, точно по времени, ты понимаешь. Вот это пойло будешь пить как минимум три раза в день. – Хан поставил у изголовья кровати графин с темно-рубиновым зельем. – Это общеукрепляющий бальзам, целый комплекс трав и снадобий. Вообще-то первое время я бы у тебя пожил, а?

– Или я, – вставил Заремба, изучающий жилище хозяина. – А это кто? Кого-то она мне напоминает.

Мальгин перевел взгляд: Иван разглядывал стереографию Купавы в детстве, здесь ей было двенадцать лет.

– Это моя… Наяда.

– Сестра, что ли? Ты о ней не рассказывал.

– Наяды – нимфы родников и ручьев, феи печали, – улыбнулся Джума, глядя на Мальгина прищуренными глазами. – Но надо признаться, ты нас удивил, мастер.

– Чем? – тихо спросил Клим, прислушиваясь к тонкому замирающему звону в голове: словно кто-то нежно тронул струну гитары.

– Да уж, было дело, – согласился Заремба, оживляясь. – Лежишь в полной отключке, глаза под лоб, и вдруг начинаешь давать указания Пирогову – куда направлять лучи сканера. Мы обалдели! Да и еще моменты были интересные.

– Какие? – Внутри что-то болезненно напряглось, на колонке медкомбайна вспыхнули алые огоньки: инк аппарата зафиксировал ухудшение состояния пациента.

– Потом, потом об этом, – быстро сказал Джума. – На, выпей.

Мальгин послушно выцедил стакан почти черного, с рубиновым просверком, напитка, уперся требовательным взглядом в Зарембу:

– Выкладывай.

Молодой нейрохирург помялся, посматривая на недовольного Хана.

– Да, в общем-то, ничего такого… один раз показалось, что ты нас всех внимательно рассматриваешь… с закрытыми глазами. Ну и тому подобное. Тебе все Гиппократ расскажет, попозже, когда окрепнешь. Главное, что нам еле удалось тебя вытащить из Запределья… – Иван осекся, виновато поглядев на Джуму.

– Вот как? – Мальгин тоже посмотрел на врача. – И как вам это удалось? Я действительно одно время чувствовал, что меня затягивает серая трясина.

– Трясина полного покоя, – буркнул Джума.

– Ни один раздражитель не действовал, и тогда он, – Заремба кивнул на Хана, – откуда-то притащил в операционную малый синтезатор «Паганини» и начал играть. Ты и выкарабкался.

– Музыка, – прошептал Клим, вспоминая волшебные звуки. – Я так и подумал – музыка. Выходит, я твой должник, Джу…

– Сочтемся. – Джума Хан легонько похлопал Мальгина по руке. – К счастью, мои музыкальные пассажи затронули твою родовую память и потащили цепочку положительных ассоциаций, иначе процесс восстановления твоего «я» затянулся бы. Отдыхай, я приду вечером.

Спасибо, хотел сказать Мальгин, но передумал: Джума не нуждался в одобрениях, а благодарность чувствовал и так.

Он засыпал и просыпался каждые полчаса и снова засыпал под мелодию дождя, и длилось это состояние почти до вечера, когда наконец удалось справиться с сонливостью и расслабленными мышцами. Приходил ли кто-нибудь к нему, Клим не помнил, а выяснять у «домового» не стал. Душа остановилась у глубокого провала в неизведанные глубины психики и жаждала покоя, и даже мысли о Купаве и обо всем, что было с ней связано, не создавали привычного фона тоски и безнадежности.

Сначала Мальгин удивился такому безразличию, потом подумал о нейролептанальгетическом барьере, который ему обязаны были поставить хирурги, и успокоился. Состояние покоя пройдет, а с тоской бороться нет смысла: он до сих пор барахтается в болоте собственных оценок происходящего и нравственных норм, внушенных ему с детства, и не знает, что делать. Купаву не вернуть. Да и в особой опеке она не нуждается. Должна же она соображать, куда могут завести ее попытки ловить кайф с помощью наркомузыки. Хотя… кто знает, поймет ли, друзья у нее не из клана заботливых помощников.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});