Черный человек - Василий Головачев

Мальгин смотрел на изображение своего мозга, пульсирующее огнями, и считал черные и алые зерна – их набралось около двух десятков, а было прощупано лишь одно из них.

– Не буди лихо, пока оно тихо, – пробормотал хирург.

– Что? – просочился вопрос Зарембы. – Что ты сказал?

– Поехали дальше.

И опять сквозь голову с шумом «полился поток воды», несший внутри себя «пузыри» странных ощущений.

Повторилась метаморфоза со зрением, чувства смешались, контролировать операцию снова стало невозможно, приходилось опираться лишь на рекомендации Пирогова и реплики хирургов. Молчал только Железовский, контролирующий совпадение хода операции с рассчитанной им моделью. А потом голову пронзила такая боль, что Мальгин едва не закричал, с трудом удержав готовый сорваться с языка приказ прекратить операцию.

Пирогов и Гиппократ, правда, уловили его желание, но Клим успел послать им яростное «вперед»!

Перед глазами появился отец, покачал головой, что-то говоря, но что именно – Мальгин не расслышал. Отца сменила мама, укоризненно грозя ему пальцем. И ее голоса Клим не услышал, в ушах стоял стоголосый стон пси-реки, рвущейся сквозь плотину мозга… Мелькнул в стороне Таланов, бежал навстречу Заремба – руки в карманах, Джума держал на руках плачущую Карой и отворачивал лицо, но все равно видно, что лицо у него измученное и несчастное. Что-то кричал Ромашин, сидя верхом на глыбе «черного человека», Майкл Лондон – наполовину тигр, наполовину человек – готовился к прыжку, и во все небо улыбался загадочно, с превосходством в глазах, Даниил Шаламов…

Очнулся Мальгин от наступившей звонкой тишины и ощущения безмерной пустоты в голове.

– Нейровегетативная стабилизация, – прошелестел чей-то бесплотный голос (Гиппократа? Пирогова?). – Двигательный покой. Нарушений в программе нет. Мнемозапас девяносто девять.

– Как ты себя чувствуешь? – сквозь толщу безразличия прорывался возглас Джумы.

«Нормально, – мысленно ответил Мальгин. – Долго еще?»

– Вскрыли половину. – Это уже Заремба. – Кое-что не удалось перенести чисто, отсюда болевые нейронаводки, анестезия справляется не сразу. Потерпишь?

– Можем остановить вообще, – предложил Джума.

«Нет, – отрезал Мальгин. – Не останавливайтесь, что бы ни случилось. Дальше самого себя я не убегу, а с моими реакциями аппаратура справится, она даже шизофреников выдерживает».

В третий раз невидимый, но отчетливо слышимый водный поток хлынул сквозь мозг, растворяя в себе мысли, путая чувства, заполняя огромный объем головы пеной неизведанных эмоций и не переводимых на человеческий язык понятий… А затем Мальгин, оставаясь в сознании, с отчетливым всплеском нырнул в серый омут глухоты и полного отсутствия каких-либо чувств. Вереницей стали проплывать мимо (слева? справа? внизу? вверху?) бесплотные призраки не виданных прежде фигур, но определить их форму Клим не мог, просто не знал, что эти многомерные фигуры – не плод его воображения, а отраженные подсознанием информационные блоки и цепи.

Ощущение «погружения в омут» не пропадало, хирурга засасывало куда-то глубоко «вниз», в преисподнюю, ощущаемую как вязкий колышущийся мрак. Что-то черное, огромное, без рук и ног, ворочалось там и открывало пасть, собираясь поглотить человека целиком. Однако ужаса Клим не чувствовал. Затопленный безразличием ко всему, в том числе и к себе, он просто ждал, чем все кончится.

Лишь однажды извне прорвались какие-то далекие раздражающие вопли, звонки, ужасный болезненный шум, и тут же все стихло. Кругом царили тишина и покой да наплывала, становясь гуще, серая вязкая жижа, сквозь которую просматривалось мрачное черное дно этого мира.

«Тону», – выплыла откуда-то вялая мысль, написанная белым дымом на сером фоне. Дым свернулся в струйку и растворился в мутной серости. Второе слово было уже полупрозрачным, Мальгин с трудом разобрал его: Купава… Третье было совсем прозрачным – не имя и не название предмета или явления, странное слово, ласковое, хрупкое… но удержать его в сознании Клим уже не смог…

И вдруг снова где-то далеко-далеко, на краю света, приоткрылась дверца в иной мир, раздались дивные, волшебные, чарующие звуки, потрясающе чистые и прекрасные, всколыхнувшие серую муть и вонзившиеся в сердце сладкой томящей болью…

Музыка, проговорил кто-то внутри Мальгина. Слово почему-то волновало и звало куда-то, сама музыка уже пропала, но ощущение неудобства осталось. Рядом кто-то стоял… и смотрел на него… кто-то знакомый и добрый… протягивал руки и звал, без голоса, а звал…

– Что? – спросил Мальгин, не ощущая ни губ, ни языка.

И услышал наконец:

– Пора вставать, сынок.

Он открыл глаза.

Деревенская изба, белый потолок, русская печь с лежанкой, в углу – иконка. Он лежит на кровати, маленький, в белой рубашонке, а над ним склонилось сморщенное, морщинки – лучиками, улыбающееся доброе лицо.

– Отямился, родимый? Вот и хорошо, пройдет онава[76], не рюмзай, побежишь к друзьям…

– Бабушка, – прошептал, давясь слезами, Мальгин. – Я заболел, да?

Серая муть, глухой шум, чьи-то птичьи голоса:

– Пошел, пошел! Иван – активируй назион…

– Многовекторное сканирование!

– Корпус каллозум – ноль…

– Энцефалон – ноль…

– Церебрум – слабые импульсы, пульс нитевидный…

– Давление сорок на десять…

– Пошел, пошел, дальше – вегетативная симпатика, парасимпатика – аппаратно, периферия – эгостеника…

Новый наплыв.

Он сидит на траве и ревет, рука по локоть красная, в сыпи. И голос над головой, певучий, ласковый:

– Острекался, баловень? Говорила – там крапива, а ты все сам норовишь проверить. Ну ладно, мы ее, лихоманку, сейчас полечим.

Удар, клубы пыли кругом, серое с желтым, и белые просверки, как сполохи далекой грозы, и те же птичьи голоса:

– Фибрилляция… сердечно-сосудистая заработала…

– Гипервентиляция!

– Стереотаксический контакт – зеленый ноль…

– Таламус, ретикулярная, восходящие – норма… легкие, почки, селезенка – пока аппаратно…

– Вылезет, парень сильный. Аристарх, убери отрицательные гармоники, он все время скатывается… гипофиз, апифиз, щитовидка – норма…

Еще наплыв.

Пруд. Мелкий дождь. Сыро, холодно, тоскливо… И голос сзади:

– Вот он где, тохтуй[77] наш привередливый. Что квелый такой? Ну, поссорились, а прав ли был? А если и прав, мужчина ты или михлюй[78] ушастый? Досыть хмуриться, прошла падорога – пройдет и назола[79]…

Боль!

Тягучая, дергающая, саднящая боль… в голове, в животе, в сердце, во всем теле… И глухой шум, и грохот скатывающихся в бездну камней, и он – висящий над бездной. Откуда-то из мглы протянулись вдруг сильные руки, поддержали, отнесли от пропасти, уложили на траву…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});