Над гнездом кукушки - Кен Кизи

вернется».

Хардинг прочитал это, затем разорвал бумажку на мелкие клочки и бросил в сестру. Она вздрогнула и подняла руку, закрывая опухшее лицо.

– Горазды же вы лажу гнать, леди, – сказал ей Хардинг.

Она уставилась на него, и ее рука дернулась к блокноту, но затем развернулась и пошла в свою будку, убирая блокнот с карандашом в карман.

– Хм, – сказал Хардинг. – Похоже, наш разговор слегка не удался. Хотя, когда тебе говорят, что ты гонишь лажу, какой письменный ответ ты можешь дать?

Она попыталась вернуть отделение к прежним порядкам, но это оказалось непросто, когда шумный дух Макмёрфи носился по коридорам, на собраниях звучал смех, а в уборных – пение. Она не могла подчинить отделение своей воле, царапая слова на бумажках. И теряла пациентов одного за другим. После того как выписался Хардинг и его забрала жена, а Джордж перевелся в другое отделение, нас осталось только трое из тех, кто был на рыбалке: я, Мартини и Скэнлон.

Я бы уже ушел, но слишком уж уверенно держалась сестра; она как будто ждала очередного раунда, и мне не хотелось его пропустить. И настало утро, через три недели после того, как забрали Макмёрфи, когда сестра сделала последний ход.

Входная дверь открылась, и черные ребята вкатили каталку, с табличкой в ногах, сообщавшей жирными черными буквами:

МАКМЁРФИ, РЭНДЛ П.  ПОСЛЕОПЕРАЦИОННЫЙ.

А ниже было написано от руки:

ЛОБОТОМИЯ.

Черные вкатили каталку в дневную палату и оставили у стены, рядом с овощами. Мы стояли в ногах каталки, читая табличку, затем посмотрели на другой конец, где на подушке покоилась голова с рыжим вихром, спадавшим на молочно-белое лицо с лиловыми кругами под глазами.

После минуты молчания Скэнлон отвернулся и сплюнул на пол.

– А-а, что эта старая сука пытается нам впарить, к чертям собачьим. Это не он.

– Ничуть не похож, – сказал Мартини.

– За каких дураков она нас держит?

– Хотя они проделали серьезную работу, – сказал Мартини, подходя к голове и показывая, что он имеет в виду. – Видите? И сломанный нос, и лихой шрам на месте. Даже баки.

– Это да, – проворчал Скэнлон, – но какого черта!

Я протолкался через других пациентов и встал рядом с Мартини.

– Да, они могут сделать шрам и сломанный нос, – сказал я. – Но не сам облик. В лице ничего похожего. Какой-то манекен в витрине. Верно, Скэнлон?

Скэнлон снова сплюнул.

– Чертовски верно. Он весь какой-то слишком пустой. Любому ясно.

– Смотрите, – сказал один из пациентов, поднимая простыню, – наколки.

– Да, – сказал я, – наколки они тоже делают. Но вот руки… Руки сделать не сумели. Его руки были большие!

Остаток дня мы со Скэнлоном и Мартини отпускали шуточки об этом жалком балаганном чучеле, как его назвал Скэнлон, но синяки под глазами постепенно спадали, и я заметил, что все больше ребят шныряет по палате, бросая взгляды на фигуру на каталке. Я смотрел, как они идут будто бы к журнальной стойке или фонтанчику, а сами косятся на это лицо. Смотрел и пытался понять, как бы поступил он сам. И был уверен только в одном: он бы не позволил, чтобы такая кукла с его именем сидела в дневной палате еще двадцать-тридцать лет и Старшая Сестра показывала ее всем как пример того, к чему приводит противостояние системе. В этом я был уверен.

Той ночью я лежал и ждал, пока все не заснут и черные не закончат с обходами. Затем повернул голову на подушке и посмотрел на соседнюю кровать. Я уже несколько часов слушал его дыхание, с тех пор как вкатили каталку и переложили носилки на кровать, слушал, как работают его легкие, то затихая, то снова набирая воздух, и надеялся, что они затихнут навсегда. Но смотреть на него не решался.

Холодная луна лила в окно свет, словно снятое молоко. Я сел на кровати, и моя тень упала поперек его тела, словно разрубив надвое, отделив низ от верха. Отек на лице уменьшился, и глаза были открытыми; они смотрели на луну остекленевшим взглядом, неподвижно и бездумно, напоминая пару чумазых предохранителей. Я приподнялся, чтобы взять подушку, и эти глаза заметили меня и стали следить, как я встаю и приближаюсь к ним.

Большое крепкое тело всеми силами цеплялось за жизнь. Оно долго боролось, не желая отдавать свое, так отчаянно выкручиваясь, что мне пришлось лечь на него во всю длину и прихватить брыкавшиеся ноги своими, пока я вжимал подушку в это лицо. Казалось, я пролежал так несколько дней. Пока тело не затихло. И потом еще раз содрогнулось и обмякло. Тогда