Ученик архитектора - Элиф Шафак

– Внутреннего кровотечения нет, – наконец заключил он. – Ты склонен к водянке и подвержен меланхолии. А за исключением этого совершенно здоров.

Вымытый, накормленный, заштопанный, Джахан спал без просыпу двое суток. На третий день, открыв глаза, он увидел у своей постели Балабана. Ожидая его пробуждения, старый цыган плел корзинку.

– Добро пожаловать в мир живых! – провозгласил он. – Хотел бы я знать, когда и где мне доведется спасти тебя в следующий раз.

Джахан засмеялся, хотя из-за швов на щеке смех причинял ему боль.

– Как поживает твой слон? – поинтересовался Балабан.

– Чота умер.

– Грустная весть, брат. Мне очень жаль.

Несколько мгновений оба молчали. Джахан первым нарушил тишину:

– Как ты думаешь, животное может попасть в рай? Имамы утверждают, что нет.

– Что имамы знают о животных? Ровным счетом ничего. Другое дело крестьяне или мы, цыгане. – Балабан вновь погрузился в молчание, а после добавил с хитрой улыбкой: – Не переживай. Когда я окажусь на небесах, непременно поговорю с Богом. Если Он скажет, что в раю нет места для животных, я попрошу его сделать исключение для Чоты.

У Джахана глаза на лоб полезли от удивления.

– Ты это серьезно? Вот так номер! Человек ворует, пьет, раздает взятки, играет в азартные игры и при этом рассчитывает попасть в рай! Не боишься, что тебя не пустят – уж больно много ты нагрешил?

– Как тебе сказать, брат… Грехи, конечно, дело серьезное. Но за свою жизнь я вдоволь нагляделся на всяких там святош, считающих себя безгрешными. И нимало не сомневаюсь: уж если им уготовано местечко в раю, то я точно там окажусь, потому что ничем не хуже любого из них. – Балабан налил себе вина, вздохнул и произнес загадочную фразу: – Да-а, очень жаль, что он не увидит своего отца.

– Кто?

– Сын Чоты, кто же еще.

– У Чоты есть сын? – изумился Джахан. – Не может быть!

– Еще как может! А ты думал, твой слон зря крутил любовь с нашей красоткой Гульбахар? Уж конечно, она после этого понесла. А ты и не знал?

– Откуда мне знать?!

– Так вот, бедняжка Гульбахар была в тягости целую вечность. У слоних беременность продолжается очень долго, уж про это ты наверняка слышал. Ну, наконец мы дождались того радостного дня, когда она разрешилась от бремени прекрасным сыном.

– Как вы его назвали?

– Помнишь, ты как-то рассказывал мне, что земля держится на четырех слонах. И если хотя бы один из них шевельнется, происходит землетрясение. – Балабан отпил вина. – Я решил назвать его Пандж. На нашем языке это значит «пятый». На тот случай, если понадобится поставить еще одного слона, в самом центре.

Джахан почувствовал, как в горле у него вспухает ком.

– Хочешь его увидеть? Ведь этот слон, можно сказать, приходится тебе внучатым племянником.

– Конечно хочу!

Старый цыган помог Джахану забраться в повозку, запряженную гнедой лошадью, которая отвезла их в амбар на дальнем краю табора. Там, помахивая хоботом, стоял сын Чоты, серый, как грозовая туча. Опираясь на плечо Балабана, Джахан приблизился к слону и коснулся его кожи. Под подозрительным взглядом слонихи-матери он погладил ее сына по хоботу и угостил орехами, которые тот с удовольствием отправил себе в рот. Фыркнув, Пандж протянул хобот за новым угощением. Глаза Джахана увлажнились. Он смотрел на слона, веселого, смышленого, державшегося чуть настороженно, и ему казалось, что он видит перед собой Чоту. Частица его верного друга ожила в этом существе, которому не суждено было увидеть своего отца и которое так походило на него абсолютно во всем, за исключением цвета.

Они вышли из амбара и устроились на повозке. Лошадь лениво тронулась. Когда они пересекали внутренний двор, Джахан уловил какой-то запах, пробудивший в нем смутные воспоминания.

– Стой! – закричал он.

Старый цыган в испуге взглянул на своего спутника, решив, что дорожная тряска причинила ему боль.

– Откуда этот запах? – спросил Джахан.

– Какой еще запах? – отмахнулся Балабан. – Здесь ничем не пахнет. Сиди спокойно.

Один из цыган, проходивших мимо, понимающе усмехнулся:

– Я знаю, о чем он. Даки дей жжет свои травы.

– Позовите ее, – распорядился Балабан.

Через некоторое время в шатер, где лежал Джахан, вошла старая женщина с прямой, несмотря на годы, спиной и черными усиками над верхней губой.

– Мне сказали, господин, что ты хочешь меня видеть, – произнесла она.

– Ты жгла какую-то траву. Как она называется?

– Коровяк. Ее надо жечь каждый понедельник утром. И еще в полнолуние. Дым отпугивает злых духов. А если у тебя есть враги, тебе стоит искупаться в отваре цветков коровяка. Хочешь, приготовлю его для тебя?

– Скажи мне… кто еще использует эту траву? Кроме цыган, я имею в виду? – обратился к ней Джахан.

Старуха задумалась.

– Люди, которым временами становится тяжело дышать. Они носят коровяк с собой повсюду, чтобы не задохнуться, – ответила она.

– Люди, больные астмой, – потрясенно пробормотал Джахан. Он закрыл глаза, чувствуя, как мир вокруг начинает кружиться, становясь ненадежным и зыбким.

Вечером, когда они сидели вокруг костра, в котором потрескивал торф, жена Балабана бросила в огонь щепотку соли. Взметнулся сноп золотых искр. Глядя в огонь как завороженный, Джахан сообщил:

– Вскоре мне придется вас покинуть.

Балабан кивнул. Он ожидал услышать это, но все же спросил:

– Зачем?

– Есть один человек, с которым мне надо встретиться, чтобы завершить все свои дела в этом городе.

Давуд был прав, утверждая, что Джахану неведома мстительность. И все же он ошибался, полагая, что его бывший товарищ ищет в жизни лишь счастья. Джахан стремился узнать правду.

* * *

Она пристально глядела в серебряный таз, наполненный водой. Внезапно по поверхности ее прошла рябь, вода стала мутной. Старуха нахмурилась, ибо то, что она увидела, пришлось ей не по душе. Дыхание со свистом вырвалось из ее груди. Недуг, преследовавший ее многие годы, становился все мучительнее. Женщина взяла на руки любимую кошку и погладила ее морщинистой ладонью со вздувшимися жгутами вен.

– Видишь, что он задумал? Может, этот человек вовсе не так глуп, как мне всегда казалось?

Она взглянула в сторону окна, из которого тянуло сквозняком. Сколько раз она приказывала служанке держать окна плотно закрытыми. Но глупая девчонка пользовалась любой возможностью, чтобы их распахнуть, утверждая, что в комнатах жарко и душно. Конечно, она делала это, чтобы избавиться от запаха. Запаха старости. Не только пота, несвежего дыхания и газов, но некоего въедливого запаха, пропитавшего насквозь ее одежду и кожу, как аромат пыли пропитывает страницы древней книги. Служанка боялась своей хозяйки. Считала ту ведьмой. Впрочем, за глаза ее вообще иначе, как ведьмой, никто не называл.

На ней было шелковое платье, яркое и нарядное. Слишком яркое и нарядное для ее возраста, сказали бы люди. Но ей было все равно, что о ней говорят. Ей было все равно, что носить. Под роскошным сверкающим шелком ее вспухшие суставы и старые кости ныли так же сильно, как и под грубой дешевой тканью. Ее тело давно превратилось в могилу воспоминаний. Тени и призраки окружали ее со всех сторон. Раньше она спорила с Богом, пытаясь допытаться у Него, почему ее земной путь оказался столь длинным, в то время как все вокруг так быстротечно. Теперь эта женщина смирилась. Несла груз своих лет как проклятие и одновременно гордилась возложенным на нее бременем. Шутка ли, сто двадцать один год. Вот сколько лет она прожила на этой земле. Ее волосы стали седыми и перестали виться, но по-прежнему были гуще, чем у многих девушек. А голос оставался звучным, лишенным даже намека на старческое дребезжание. То был голос молодой женщины, живущей в этом дряхлом теле.

Она отодвинула таз, словно опасаясь, что человек, лицо которого она видела на поверхности воды, тоже смотрит на нее. Протянув руку, взяла мешочек, лежавший на столе, высыпала на ладонь шепотку сухой травы и глубоко вдохнула. Когда хрипы, бушующие в ее груди, немного стихли, старуха пробормотала:

– Он обо всем догадался, этот индус. Он идет сюда.

* * *

Обитель отверженных – так называли этот огромный особняк, наполовину скрытый мощными стенами и росшими вокруг соснами. Здесь жили наложницы, надоевшие султану или же такие, кому ни разу не удалось пробудить в правителе вожделение. Зачастую под этим кровом оказывались и чересчур ревнивые и завистливые одалиски, пытавшиеся упрочить свое положение путем интриг и потерпевшие неудачу в коварных замыслах. Служанки гарема, которые уже не могли больше служить вследствие старости или болезней, тоже заканчивали свои дни в этих печальных стенах. Среди обитательниц этого дома можно было встретить самых разных женщин: молодых и старых, красивых и невзрачных, цветущих и немощных.

То было безрадостное жилище: под его высокими сводами редко раздавался смех, ноги танцующих никогда не истирали ковров. Казалось, даже из труб на крыше этого дома вместе с дымом выходит горечь обид и разочарований. Если кто-либо заводил песню, она была такой грустной, что вскоре все носовые платки были мокры от слез. Женщины, обитавшие здесь, не мечтали о будущем, ибо никакого будущего у них попросту не было. Настоящего, впрочем, не было тоже. Все, что у них оставалось, – прошлое. Целыми днями они предавались воспоминаниям, сожалея о совершенных ошибках, упущенных возможностях, не пройденных путях и напрасно потраченной молодости. Зимними ночами, такими холодными, что слова молитв замерзали в воздухе, не достигая ушей Аллаха, несчастные женщины чувствовали, что сердца их превращаются в глыбы льда, и нагретые камни, которые они клали в свои постели, не могли растопить этот лед.