На свои круги (СИ) - Турлякова Александра Николаевна

Эрвин усмехнулся, не зная, что ещё сказать на это. Он прав, но самый главный свой секрет Эрвин ещё не раскрыл. О нём он рассказывал однажды только ткачихе Ионе и больше никому. Да, это, конечно, была бы новость. Вот тут бы Эрвин всех сумел удивить, хотя барон этот и так о чём-то подобном догадывается.

- Знаешь, моя матушка покойная как-то говорила мне, есть такие люди, у них нет богом данной красоты, у них есть... Как она это говорила?- Нахмурился, вспоминая нужное слово.- Ах, да! Обаяние! Она говорила, у них есть обаяние. Какая-то внутренняя сила, красота, что ли. То, что притягивает других людей.- Эрвин, не перебивая, слушал его.- Такие люди нравятся всем. Вот ничего особенного не делают, а нравятся.- Усмехнулся.- Вот ты, наверное, из таких. Просто Эрвин...

- Тебе так кажется...- Эрвин отмахнулся небрежно.

- Да нет, не кажется. Кузнецы позволяют тебе поработать у наковальни, сегодня конюх для охоты выбрал для тебя самого хорошего коня из конюшни, самого послушного и выносливого. Я вижу, как девчонки-горничные смотрят на тебя, только пальцем помани – любая твоей будет... А сквайры берут с тебя пример, а сегодня чуть не разбились, кто первым нарежет тебя мясо... Я это вижу... А ты?

- Ну, не знаю...- Пожал плечами. Всё это как-то было само собой, он и не задумывался особо. А с другими, что ли, не так?

- Все на тебя смотрят с обожанием...

- Только не твоя мачеха! Она меня не любила, всеми силами старалась сделать мне плохо...

Орвил вскинул тёмные брови в удивлении.

- Ания? Почему?

Эрвин сделал вид, что опять не заметил этой фамильярности по отношению к жене отца со стороны пасынка.

- Наверное, из-за турнира...

- А что на турнире?

- Ну, я же выиграл в поединке... Она мстила мне за это... за тебя...

- За меня?

- Конечно! Она злилась, что я выиграл, что барон за это приблизил меня, будто я занял твоё место рядом с отцом.

Орвил нахмурился и задумчиво хмыкнул.

- Зачем ей это?

- Она потому и взяла меня с собой в Берд, потому что барон тоже знал об этом... Он знал, что она меня недолюбливает, надеялась, что ей за это ничего не будет, что он не накажет её. Её-то он не наказал, всё мне досталось...

- И ты считаешь, что это всё из-за меня? Она мстит тебе за меня?

- Конечно! Она даже однажды попыталась подсунуть мне вина в кубке барона, ей так хотелось доказать, что я что-то скрываю...

- И что? Ты выпил из него?

- Конечно же, нет!

- Почему? Она оказалась права, и ты, в самом деле, что-то скрываешь? Ведь так? Признайся!- Улыбался, будто поймал на лжи.

Эрвин усмехнулся. Нет, в тот момент он об этом не думал. Он не верил в этот кубок, он просто развернулся и ушёл, всё показалось ему полным бредом.

- Я не поверил в этот кубок, такого не бывает, я больше поверил в то, что в вине был яд...

- Она бы никогда такого не сделала!- Орвил резко перебил его.

- Я знаю, теперь я знаю, но тогда я ожидал от неё чего угодно, даже яда... А кубок? Она же потом пила из него... Так что, не такой он и волшебный, наверное... Барон переоценивает его силу.

- Он никогда отца не подводил. А то, что баронесса пила из него, так, может, ей, и правда, нечего скрывать...

Эрвин усмехнулся на эти слова барона.

- Ты сам-то в это веришь?

- Во что? В её невиновность?

- Конечно!

- А что, у тебя есть какие-то доказательства, ты в чём-то её подозреваешь?

Эрвин-то, конечно, имел доказательства, но сомневался, что сейчас было время и место, чтобы говорить об этом. Может, в другой раз? А вот барон этот сам прекрасно знает об измене мачехи, а тайну всё равно пытается сохранять, разыгрывает удивление, как хороший актёр из уличного балагана. Да, я знаю, что она – твоя любовница, и знаю, что она родила тебе сына, об этом даже ты сам не догадываешься. Поэтому вся эта легенда об этом волшебном кубке – пустой звук. Если она пила из него, то никакой он не волшебный. Вот и всё.

- Пусть её подозревает её муж, а не я, хорошо? Я не хочу вмешиваться в ваши семейные дела. Она – твоя мачеха, ты – её пасынок. Мне всё равно, что там у вас было в прошлом, за что отец выгнал тебя из дома и в чём подозревает её. Я побуду здесь немного и уйду. И слава Богу!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Они оба молчали, и молчали долго, Орвил, чуть прищурив тёмные глаза, рассматривал задумчивое лицо собеседника. Вот, всё в нём вроде нормально, всем он нравится, всех здесь он покорил своим этим обаянием, стихи, вот, читает собственного сочинения, но... Вот это самое но не давало покоя. Что-то настораживало в нём, что-то было в нём, не дающее покоя.

А может, всё просто так казалось, и просто надо меньше голову забивать. В самом деле, он побудет здесь немного и уйдёт.

А вот то, что Ания тоже, оказывается, чувствовала, что Эрвин этот не так прост и что-то скрывает от всех, это было открытие для него. И она, и он не могли ошибиться. Этот Эрвин и ей показался каким-то странным, она даже пыталась проверить его отцовским кубком. И он не стал пить из него. Всё это настораживало. Всё это рождало вопросы. Кто он? Откуда? Кто его родители? Из какого он рода? Кто воспитывал его? Кто учил его премудростям охоты и военного дела, кто учил его слагать стихи? Кто он такой?

Вопросы всегда требуют ответов.

Он здесь уже два месяца, а Орвил так ничего и не узнал о нём. А узнает ли? Вот в чём вопрос.

- Ладно. Хорошая была охота. Хороший был день. Я к себе. Доброй ночи...- Эрвин пожелал доброй ночи и поднялся уходить. Барон проводил его задумчивым взглядом.

* * * * *

Боль в левой руке не давала покоя, ноющая, противная, такая, что не даёт расслабиться, забыться сном. Такое бывало перед дождём или грозой, а зимой перед метелью или снегопадом, и в такие ночи Орвил не мог найти себе покоя, мучился бессонницей. В голову лезли всякие мысли, вспоминалось прошлое: умершая мать, отец, отказавшийся от него, как от сына, и выгнавший вон, дед, которого он знал совсем недолго. И мачеха. Ания. Та ночь, когда они вместе разговаривали, когда он признался ей в любви, в том, что завидует собственному отцу, и появление последнего в слепой своей ярости. И этот перелом, и обвинения в измене, и страх за неё, за то, что отец расправится с ней, что уничтожит её своими излюбленными способами, каками травил жизнь матери. И отчаяние, что теперь уже не сможет помочь, что оставил её там одну, один на один с этим старым тираном.

Всё вспоминалось само собой в такие долгие одинокие ночи боли и тоски. Конечно, была потом ночь другая, та, в «Пропавшей подкове», она изменила многое. В первый и единственный раз они были вместе. Но в моменты бессонных ночей, когда в природе ожидалась перемена, когда должны были нагрянуть бури и ненастья, когда сломанные кости ныли зубной болью, вспоминалась именно та ночь в январе, а не счастливая ночь в «Пропавшей подкове». Почему? Почему память была такой избирательной? Странно.

И в эту январскую ночь он не мог заснуть, а бродил в полумраке зала туда-сюда, то к камину – добавить дров, то поворошить угли, то выпить вина, расставил шахматы на большой чёрно-белой доске, а всё больше просто баюкал больную руку, как ребёнка, не засыпающего в болезни и не дающего покоя своим родителям. Никакие лекарства не помогали ему, ничто не могло успокоить эту боль, местный врач сказал, что это, видно, на всю жизнь. Да, «хорошую» долгую память о себе оставил отец, чтобы всегда помнил, помнил и знал, за что страдает, за что мучается. За то, что позарился на чужую жену, на ту, что должен был считать своей второй матерью. Вот так, вот и терпи теперь всю оставшуюся жизнь.

Но он ни о чём не жалел, да, в жизни были ошибки, но это была не одна из них. Разве любовь можно считать ошибкой? Настоящую любовь, выстраданную, вымученную, а главное – взаимную, он любил, но ведь и его в ответ любили. И ладно, что они не могли быть вместе, что она, его любовь, не захотела быть с ним рядом, не захотела оставить свои земли, своего мужа, а главное – своего ребёнка. Что с того?