Последний очевидец - Василий Шульгин

Иногда судьба поступает очень отчетливо. Как будто бы пишет сценарий для кинематографа.

Но я не выполню своего долга перед читателем, если не познакомлю его со счастливым концом этого фильма.

В 1916 году осенью в Петербурге ко мне пришел один офицер и отрекомендовался:

— Голосов.

Я сказал:

— Как? Капитан Голосов был тяжело ранен на фронте, ему ампутировали руку.

— Да, я — его брат. Нас четыре брата Голосовых, все офицеры.

— Ну, а как же мой командир роты?

— Митя? Служит на нестроевой службе в Киеве. Очень доволен и счастлив.

Вот почему я сказал, что этот фильм имел счастливый конец.

ЧАСТЬ V. СУХОЙ МЛИН

1. Васнецовское дитя

Елка в редакции «Киевлянина» для детей разносчиков и наборщиков стала традиционной. В 1902 году, накануне Рождества, в сочельник, 24 декабря по старому стилю, я сидел на стремянке и прикреплял православную, то есть еврейскую, шестиконечную звезду.

Помогала мне, чуть-чуть придерживая лестницу, одна красивая девушка. Ей не было двадцати лет, но она держала себя так солидно, чтобы не сказать гордо, что ее называли Екатерина Викторовна, а не Катенька, как бы следовало.

Мне через несколько дней, то есть 1 января 1903 года, должно было исполниться двадцать пять лет. Если бы все было нормально, то мне необходимо было бы хоть слегка ухаживать за этой красивой девушкой или, по крайности, изображать, что я это делаю.

В этом возрасте естественно то, что в Англии называют «игра в любовь» — занятие, ни к чему не обязывающее. Но все было ненормально. Прежде всего и манера держать себя не располагала меня играть с ней в какую бы то ни было любовь.

Но это бы еще ничего. Из вежливости чего не сделаешь. Настоящая преграда таилась в следующем: этой девушке было со мной ужасно скучно. Она придерживала кончиками пальцев лестницу, на которой я сидел верхом, быть может, в надежде, что я как-нибудь упаду со своей высоты и это ее рассмешит.

Впрочем, вряд ли она так думала, столько злодейства в ней не было. Ей было просто скучно с этим молодым человеком в длинном сюртуке, в воротничке и галстуке, сидящем верхом не на коне, а на лестнице, расставившей ноги.

И я ее понимал. Она не хотела играть в любовь уже потому, что я был женатым. Жена моя, тоже Катя, любила меня и этого не скрывала. Кроме того, Катя была интересная молодая дама, очень светская, умная, веселая, в обществе просто блестящая.

При этих обстоятельствах только сильное чувство или иные причины, например материальный интерес, могли толкнуть Екатерину Викторовну на сомнительную авантюру — стать соперницей Екатерины Григорьевны.

Ни того ни другого, то есть ни чувства, ни интереса, не было. Она держала лестницу только потому, что ей хотелось проявить хоть маленькое внимание к елке для детей наборщиков и разносчиков «Киевлянина».

Она жила в семье Софьи Ипполитовны — секретаря оной газеты, и хотела быть с ней вежливой. Последняя, и по должности и по сердечному влечению, была душой этих елок. Жила в семье — не значит, что Екатерина Викторовна была им родственницей. Просто она со своей матерью снимала комнату в квартире этих людей. А квартира эта находилась в том же доме, что и редакция «Киевлянина», то есть в нашем доме. Вот откуда и пошло знакомство мое с Екатериной Викторовной Гошкевич.

В книге Гончарова «Фрегат «Паллада» упоминается эта фамилия. Гошкевич плыл на этом корабле, по-видимому, как и Гончаров, в составе дипломатической миссии. Проклинал ли он море, как автор «Фрегата «Паллады», или восхищался «свободной стихией», как Пушкин, не знаю. Но потомок его или однофамилец жил в Киеве в то время, когда известный художник В. М. Васнецов расписывал Владимирский собор. Это было примерно в 1885–1886 годах.

Васнецов работал над изображением Богоматери, писавшимся на стене, что за алтарем, почему Она и называется Запрестольная. Эта киевская Мадонна прекрасна. И по-видимому, легко была создана творческим вдохновением художника. Но для Младенца он искал натуры. И, если верить киевской легенде, Васнецов нашел ее в семье Гошкевича, в лице его маленькой дочери.

Таким образом, Предвечный Младенец, сияющий Своими всевидящими очами со стены киевского храма, в какой-то мере был навеян девушкой, которая со скукой в красивых глазах смотрела на меня.

К сожалению, я этого не знал, когда глупо сидел на вершине глупой лестницы. Если бы знал, то соскочил бы вниз и, переступив через все условности, спросил бы барышню в упор:

— Знаете ли вы, с кого писал Васнецов Младенца, что во Владимирском соборе?

И если бы она ответила «знаю», а она не могла этого не знать, то «дружбою у нас бы кончиться могло бы».

Но я не знал и не спросил.

Не вышло дружбы, а в конце концов «прочел я столько злобы в ее измученных глазах, что на меня напал невольный страх…»

Но это в конце концов, а сейчас мы только у начала.

* * *

Семья Гошкевич распалась. Быть может, внутренний ее смысл был только в том, чтобы появилась на свет Божий девочка, вдохновившая художника…

Затем отец уехал в Херсон, где он издавал какую-то левоватую газету. Мать осталась в Киеве. Имея некоторое медицинское образование, она стала акушеркой. Я видел ее в том возрасте, когда, пожалуй, женщину еще нельзя назвать старухой. Она была сухая, тонкая, в лице ее сохранились следы красоты, строгой, но совершенно не божественной. Отца я никогда не видал. Но Екатерину Викторовну видел, не только сидя на лестнице. Она бывала иногда в нашем доме, то есть в «киевлянинской» семье.

Но не только мне (допустим, ко мне она была особенно равнодушна), но никому не удавалось нарушить выражения величественной скуки на этом молодом лице. Даже Катя, моя жена, которая могла бы расшевелить мертвого, терпела здесь неудачу.

Катя, между прочим, прекрасно декламировала иные стихотворения. Однажды она читала из Надсона, и мне это запомнилось:

И когда на охоте, за пышным столом,От лица именитых гостей,Встал прекраснейший рыцарьИ чашу с виномПоднял в честь королевы своей,И раздался в лесу вдохновенныйПривет,Светлый гимн красоте и венцу, —Королева едва улыбнулась в ответ,Не промолвив и слова певцу.

Вот такую скучающую королеву напоминала эта двадцатилетняя девушка, хотя королевой она не была.

Кем же она была в то время? Машинисткой у одного киевского нотариуса. Она получала двадцать пять рублей в месяц, имела только одно приличное платье, и притом черное. Почему же она так гордилась и так скучала? Потому, что она была больше, чем королева, она была Васнецовское дитя.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});