Спящие пробудитесь - Радий Фиш

В одной из таких обителей приютили и выходили его, когда конем покалечило ногу. Не то давно сдох бы с голоду, сгинул, как не был, старый мастер Алексей.

Светало. Из мрака отчетливо выступили глухие дувалы, окружавшие дома. На темной траве, покрывавшей улицу, стало видно серую наезженную колею. В крайнем дворе звякнул коровий колоколец.

— Пора!

Дервиш Ибрагим поднялся, повел всех к лесу.

Стеной стояли говорливые на ветру ясени, заросли кизила, перевитые поветью грабы — болгары зовут их габрами. Старик хромал, стараясь не отставать от подмастерья, упершись взглядом в его спину. Слева от тропы, навострив уши, принюхиваясь к земле, бежал Карабаш. Прохладно и темно было в лесу, как на морском дне. Не зря турки звали здешние дебри Древесным морем — Агачденизи или Бешеным лесом — Делиорманом…

Сумрачна и мокра была дорога меж сосен и ельников, по которой Лексашку с отцом увозили из Вереи в Москву. Великому князю Димитрию потребны стали мастера железных и огненных дел, собирал их со всех удельных земель. Князь Верейский продал их с отцом, как скотину какую. Вернее, выменял на кубок персиянской работы. Отец Лексея в ноги ему повалился: «Повремени хоть немного, господине, дай сына оженить!» Куда там! Князь был юн, едва усы пробились. Смешными показались ему отцовы слова. «В Москве, что ль, холопьих девок мало?» И весь сказ.

В Москве стал Лексашка у отца своего молотобоить на пару с другим подручным. Отец знай постукивает, показывает молоточком, а они с Лексашкой гвоздят кувалдами. Много работы требовалось о ту пору великому князю Димитрию. Задумал каменные башни Кремля ладить. Решетки для бойниц и окон, кольца для коновязей, кандалы для колодников, оружье — протазаны, щиты, кольчуги и прочую ратную справу — целой кузнечной слободой ковали — достало бы железа. Вот бы им теперь это оружье!

Приходилось и ордынских коней ковать — приглядывался к татарам Алексей, был любопытен. Научился кое-как балакать с ними, мешая слова двух языков. Будто предвидел свою судьбу.

Дервиш Ибрагим остановился. Прокричал неясытью: «У-ху-ху-у-у». Послушал. Еще раз ухнул, присовокупив быстрое «кувик». В ответ раздался похожий на крик кошки, которой прищемили хвост, голос сойки. И дервиш двинулся дальше.

Чудной был этот дервиш Ибрагим. То заблажит ни с того ни с сего, а о чем — не поймешь. То заклекочет птицей — петухом, коростелем, совою. Словом, не вовсе юродивый, но не без того. Да и кто из дервишей не юродив? Будь иначе, ломили бы, как все, на господ, махали бы за них саблей. Или же сами теснили рабов божьих да копили добро, а не кормились подаянием на дорогах, не хоронились по лесам. Исмаил еще умел угадывать имена. Совсем незнакомых людей, даже их родителей. Когда впервые увидал в кузне Алексея, ткнул в него пальцем: «Джебраил-оглу!» По-ихнему, сын Гавриила, значит. То ли показался ему Алексей громадиной, как сам архангел: даром что хромец, а на две головы выше. То ли в самом деле угадал — отца его кликали Гаврилою. С той поры, хоть по-прежнему с усмешкой встречал старый мастер Ибрагима, но появилась в этой усмешке опасливая уважительность: кто знает, какой сокровенной силой наделен дервиш?

Днями привел Ибрагим с собой еще одного дервиша. Созвал народ. Не у мечети, как обычно, и не у церкви, само собой, — они стояли на разных концах, ибо в деревне Мумджилар почти поровну обитали православные и мусульмане. Созвал новый дервиш людей посреди деревни, чтоб ни тем, ни другим не было обидно. Исмаил был бесписьменен. А этот вытащил из-за пазухи свиток и возгласил от имени бывшего верховного судьи и великого шейха Бедреддина слова, которые врезались в память старого мастера, словно на камне были высечены: «Много сердец людских открылось нам, много читано светлых и мудрых писаний: тьма убожества повсюду от невежества и неразумия. Не по правде живут люди, а по корысти, не согласием, а насилием. И корыстники первые да насильники не те, кому мало дано, а кто богатство и власть держит. Эй, потерявшие все, восстаньте из праха, ибо настал день Истины, что до сей поры кричала лишь языком заточенных в темницы, стоном летела с нив крестьянских, из сирых могил да с плахи кровью и слезами вопияла. Послали мы учеников своих Бёрклюджа Мустафу и Кемаля Торлака в Айдын и в Манису, дабы указали они народу путь прямой, праведный. Земли беев государевых — тимары и зеаметы — сделали они общим достоянием всех. Войско султанское силой правды побили… Мощью науки, знанием тайны единства вселенной мы законы ложные вер и народов отменим, запреты напрасные разрешим, мир от лжи злосмрадной очистим. Безземельные получат землю, безвластные — власть. Собирайтесь в наш стан под знамена Истины».

От этих слов, словно зелье пороховое от искры, вспыхнули крестьянские сердца. И ярче всех, быть может, зажглось сердце русича кузнеца Алексея. На своей каленым железом жженной, батогами сеченной шкуре изведал он: сколь ни разнились обычаи и языки, во всех землях на этом свете сильный всегда прав, а слабый виноват. И нет нигде праведных князей да султанов, воевод да беев. Немало их повидал на веку кузнец Алексей. Верейский князь хотя бы!

Великий князь Димитрий Московский и разумом и честью был славен, не за себя одного, за всю землю русскую постоять взялся, собрал невиданную рать и побил ордынцев на Куликовом поле. Что народу там полегло, сказать страшно. Пал там и отец Алексея кузнец Гаврила.

Два года хозяйничал Алексей в отцовой кузне. И снова пошли ордынцы под водительством нового хана Тохтамыша на Москву отмстить за позор Куликова поля, взять дань. Князь Димитрий Донской ушел, говорят, собирать войско. Но отчего же тайком?

Посадские, мастеровые, холопы вместе с ратниками и без князя отбились бы от обложившего стены врага. Но воеводы открыли хану ворота. Пришедшие с ордой князья нижегородские крест целовали: дескать, не тронет Москвы Тохтамыш, полюбуется городом, соберет дань и уйдет. Как бы не так! Татарский хан оказался таким же клятвопреступником, как православные князья. Разграбил город, побил людей. Грудами лежали на улицах трупы, бабы с младенцами, юноши, старики. Пограбив добро, похватав пленных, ушел Тохтамыш, напоследок поджегши город. За много верст несло от Москвы смрадом трупным да гарью. Алексей потому лишь уцелел, что татары застали его в кузне, услышали в ответ родную речь. Им были нужны мастеровые — ковать коней.

Стал он рабом мурзы Ахмета. Тот продал его мурзе Абдулле. За восемь лет плена чего только не навидался у татарских князей кузнечных дел мастер. Как насильничали над женщинами, как вживали рабам в пятки свиную щетину, чтоб не бегали, как их железом клеймили. У самого на плече тавро выжжено.

Когда хромой Тимур побил Тохтамышево войско, Алексей мог уйти от своего мурзы. Не захотел: уж больно Тимуровы воеводы лютовали над татарским народом. И другого страшился. Татары хоть на одном поле с Русью живут, а эти угонят бог знает в какую даль от родной земли. Остался. За господином своим последовал. Тот вместе с уцелевшими воинами пошел под руку османского султана Баязида. Дали им место в Болгарии возле Пловдива: «Служите!» Как обрадовался Алексей речи болгарской, столь схожей с речью родною. Только и было дела, что спрашивать: как у вас называется то да се. И ликовать: у нас, мол, так же. В Болгарии и бросил его подыхать мурза Абдулла, когда покалечил конь. Увечный раб — что разбитый горшок. На что он хозяину?! «Учат нас жить, учат, — с досадой и злостью думал кузнец, отлеживаясь у дервишей в обители. — А мы, дураки, все в ум не возьмем, все надеемся на справедливого хана иль воеводу. Одного с натугой скинем, другого садят. Инако надо ладить. Раз право за тем, кто силен, значит, надобно и нам силу копить. Но как? Боязлив род Адамов, сукины дети! Терпят, молчат. Кровью харкают, а говорят: кизиловый шербет пьем. Думают, хуже бы не было. А если скажут, то втуне. И кто поймет? Языки разны, веры различны, сидят по своим углам да куткам. Попы и муллы сказывают: бог по грехам наказует. Не тем ли повинны мы, что долго надругательство терпим?»

Не оставляли эти мысли кузнеца, когда поправился и сам стал ходить за подаянием. Не покинули они его и позднее, когда в деревне Мумджилар стал помогать Стоянке, коему досталась кузня, как некогда Алексею сыну Гаврилову, от покойного отца.

Солнце осветило терявшиеся в вышине верхушки грабовых деревьев. Птицы приветствовали его разноголосым воплем. Тропа все круче забирала вверх. Грабы сменились чащей тонкоствольных, тянущихся ввысь берез, зарослями бузины, дикой груши, кизила. Карабаш то и дело отбегал в сторону, срывал зубами две-три красно-синие продолговатые ягоды. Оглядывался, щеря в улыбке пасть. И припускался догонять хозяина.

Кузнец приказал ему идти рядом. Карабаш был похож на хозяина своего. Такой же заросший темными с проседью космами. Такой же одинокий на свете, брошенный хозяином подыхать. Кузнец подобрал его жалким больным щенком в одном из арнаутских дворов, разоренных янычарами. Арнауты эти, или албанцы, были православные. Прибежали некогда в Болгарию из своих албанских гор, спасаясь от иноверческого ига. Но и в здешней лесной глухомани настигла их османская длань. Были среди арнаутов и каменщики и огородники, но более прочих кожухари да овцегоны. Последние дорожили пастушьими волкодавами не меньше, чем землепашцы своими волами. Но, видно, показался им щенок безнадежным — у него была перебита лапа. А кузнец узрел в скулящем кутенке инооблик своей собственной судьбы. Вправил ему кость, наложил лубок, и через полтора года жалкий шелудивый щенок обернулся здоровенным волкодавом — голова что у теленка, каждая лапа с кулак. И норовом в спасителя своего — суровый, терпеливый, упорный и бешеный в ярости. С первого дня кузнец толковал с ним по-своему — не с кем было беседовать ему больше на родном языке. И Карабаш приучился понимать его речь.