Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Наверное, когда-нибудь человек овладеет силами, способными изменить бытие. Но тогда он должен стать настолько мудрым и совершенным, чтобы не противопоставить эти силы природе, не злоупотребить ими, всем существом своим проникнувшись пониманием, что человек — частица человечества, а человечество — часть природы и любое зло, причиненное им, он причиняет самому себе. Вот какой смысл скрывается в словах пророка: «Кто умертвил одного, тот убил всех. Кто оживил одного, тот воскресил всех». По крайней мере, он, Бедреддин, так раскрыл его в своей книге «Свет сердец».

Его размышления прервал капитан Кара Хайдар Муса. Приблизился ровным шагом, будто шел не по валкой палубе, а по гладкой дороге, склонил красное, как обожженный кирпич, лицо, обрамленное медной подстриженной бородой. Громко, чтобы перекричать море, извинился за беспокойство и сообщил, что ветер крепок, спорить с ним невозможно, потому-де идут они не на Полночь, как следовало бы прямо к Крыму, а на Закат, по ветру и волне.

Прямодушный синопец приглянулся Бедреддину, и он готов был ему довериться целиком, если бы на прощанье Исфендияр-бей не сказал: «Капитан Хайдар Муса надежный моряк, можете во всем на него положиться». И сейчас, заметив, что не привыкший к двоедушию синопец отводит свои грозные, цвета черной крови глаза, понял — не только ветер гонит их на Закат, в сторону Румелии.

Догадка его была верна. Через своего визиря Исфендияр-бей приказал капитану идти на Крым не прямо, а вдоль берегов Валахии, якобы оберегая судно от пиратов. Если же святые отцы пожелают высадиться раньше, не препятствовать, но и не дожидаться их возвращения, а немедля поднимать якорь.

Бедреддин об этом не знал. Не ведал и Кара Хайдар Муса, что его путники стремятся отнюдь не в Крым, а в Румелию, и, стыдясь порученной ему роли, боялся глядеть шейху в глаза, хотя ветер намного облегчил его задачу.

Утром третьего дня они проснулись от громкого всплеска, гулкого дробного стука, сиплых голосов, раздававшихся в непривычной тишине. Выйдя на палубу в серую предутреннюю сырость, увидели гладкую воду.

Солнце, подсвечивая тяжелые громоздящиеся облака, готовилось выйти из-за окоема. Стояло то недолгое рассветное затишье, когда ветер с берега стих, а с моря еще не поднялся. Пахло солью, смоленой снастью, влажными досками. Под палубой надсадно откашливались спросонья прикованные к скамьям галерники. Судно стояло на якоре, медленно опускаясь и поднимаясь на груди спокойно дышавшего моря.

Бедреддин передернул плечами: промозглый воздух пробрался под одежду. Поглядел влево. Совсем близко чернела полоса леса на низком берегу. С высоты глядела одинокая утренняя звезда. О чем говорила она? Куда звала? Что предвещала?

— Добруджа… Валашский берег, мой шейх… Матросы помолятся, гребцы поснедают, и снимемся.

— Помолимся и мы. Поблагодарим за благополучный переход. Спустите нас на берег, капитан.

— Сейчас, — ответил Хайдар Муса, все так же отводя взгляд. Приказал спустить шлюпку.

Валашский берег оказался дальше и ниже, чем виделось с корабля. Пока отыскали сухой бугор, пока его очищали, солнце осветило вершины ольшаника, ветер зашумел листвой.

Расстелили коврики, опустились на колени. Совершив три рикята, поднялись.

Шлюпки у берега не было. Корабль, подняв паруса, удалялся в море. Наперерез ему шел большой галион. Синопцы пробовали уйти, да где там! С пятнадцатью парами весел против двадцати пяти, да еще навстречу ветру.

Приблизившись с левого борта, галион поджег их. С правого борта посыпались в воду люди. Пираты спустили три лодки, стали подбирать плывущих. С берега были слышны крики, треск полыхающего дерева, запах гари.

Бедреддин не стал дожидаться конца. Увел своих людей в глубь леса.

Кара Хайдар Муса попал в плен. Его продали берберам. Много лет провел он рабом в Африке, покуда, сжалившись, не выкупил его турецкий купец. И все эти годы он считал свои несчастья заслуженной карой за предательство: бросил шейха святой жизни в одиночестве на чужом берегу. Вернувшись через десятилетье в Измир, он тут же отправился дальше, в Серез. Там, на могиле шейха Бедреддина, нашел его сыновей. Покаялся перед ними, снял грех со своей души. Знал бы он правду!

V

Серый кузнечик никак не мог выбраться из нагретой солнцем густой травы. Влезет по стеблю, оттолкнется своими зубчатыми ходулями, с треском распахнет надкрылки и тут же шлепнется на землю, ударившись о другой стебель или лист. Выждет время, придет в себя и все начинает сначала.

Но вот трава волной пригнулась под легким ветром, прыжок кузнечика совпал с ним, и, освободившись, он развернул красные подкрылки, пролетел шагов шесть и канул.

Было тихо. Лишь стрекотала саранча, да за спиной тренькала в лесу птица. В небе сгущалась жаркая летняя синева. Творожным пятном застыло в неподвижности облачко. И мощно, с напором катил свои бурые воды широкий Дунай.

Вдали, на противоположном высоком берегу, сверкала белым камнем крепость Силистра. Изредка долетал скрип уключин невидимых за поворотом лодок.

Молча сидели вокруг Бедреддина десятки людей. За их спинами лежала Валахия. На той стороне Дуная — Болгария, османские земли. Что оставляли они? Что ждало их впереди?

Дурасы Эмре, положив у ног кобуз, глядел вокруг, силясь запомнить увиденное до конца своих дней. Какая ему выпала удача — одному из всех ашиков турецкой земли быть рядом с учителем в сей великий день его возвращения. От его, Дурасы Эмре, способностей, от его правдивости зависело, каким будут видеть сей день грядущие поколения. Ведь только запечатленное в слове остается. И снова удивился он простоте происходящего. Впервые она поразила его в день убийства подмастерья. Не стало Ахмеда, не состоялся великий ашик, а вокруг ничего не изменилось. Лишь кусты окропились кровью, да бездыханным лежало его тело. Просто, отвратительно просто! И вот теперь шелестит листва, пищит птица, облако стоит в небе, как всегда, катит свои воды Дунай, будто час сей равен бесчисленной веренице таких же часов. Не умещалось это в его голове.

Суданец Джаффар, набычившись, не спускал взгляда с учителя. С того часа, как вышли они из Изника, не отставал он от него ни на шаг. Как-то само собой получилось, что взялся он охранять шейха. Любой ценой. Чересчур много незнакомых подходят к нему, слишком близко подходят, уж очень учитель прост, каждого допускает. Не то чтобы Джаффару пришло в голову ставить это Бедреддину в упрек, нет, он понимал: учитель занят другим, не до себя ему. Значит, другие, и он, Джаффар, прежде всех, должны думать о нем. Как Маджнун ловит бессмертное слово учителя, так он, Джаффар, следит за каждым его движением, Что поделать, так устроено: бессмертный дух обретается в бренном теле. На чем, кстати, думают переправлять лошадей? Шейх немолод, а путь длинный. Не вздумали бы оставить коней в лесу…

Раскинув руки, лежал в траве и глядел в синее небо Шахии, один из полутора десятков акынджи, что решились идти с Бедреддином. После того как нынешний османский султан удушил их государя Мусу Челеби, они бежали в Валахию. Кой-кто здесь прижился, пошел на службу господарю Мирче. Шахин не захотел. Не ушел он воевать и за явившегося из плена последнего царевича Мустафу, как сделали многие из его товарищей. После вольницы Мусы, ненавидевшего беев, не лежала у Шахина душа ни к какой бейской службе.

За два года на чужбине спустил Шахин все, что было в заветной кисе. Кой-как перебивался. Остались лишь сабля да конь: без них он не акынджи. И вот конь околел. Ни заговоры, ни лекари не помогли. Не явись Бедреддин — конец Шахину. Сгинул бы или спился с круга… У гявуров это просто.

Кадиаскера Бедреддина акынджи любили, как своего государя Мусу. За справедливость, за то, что не давал спуска великим беям. А теперь, видно, и вовсе не даст. С ним Шахин был готов идти куда угодно. Только вот коня б раздобыть?!

Глядел Шахин в небо, следил за медленно таявшим облачком и не замечал, как смотрит на него десятник болгарских войнуков Живко. Хорошо молодым, думал десятник, как этот вот акынджи, что развалился в траве и грызет себе стебелек. А если тебе за сорок — вот и усы седые повисли, есть ли у тебя время, чтоб, исправить ошибки, искупить грехи, воротить потерянное? Был он верен воинской клятве. Когда, почуяв слабость Мусы Челеби, побежали беи, как мыши из горящего стога, воевода азапов Иззет-бей, а с ним и войнуки Живко стояли до конца. Потом, устрашившись мести нового султана, укрылись в Валахии. Приняли их там хорошо. Сам господарь Мирче Старый был ласков с Иззетом-беем, но что за жизнь на чужбине, среди чужих людей и чужих обычаев?! Живко хотел еще земными глазами увидеть свою семью. Где-то под Загорой бедовала его жена, росли сыновья. А нет, так хоть умереть на родине. Воевода Иззет-бей тоже подался было вместе с шейхом в Румелию, но в последний миг передумал. И его, Живко, отговаривал. Жаль-де мне тебя, старый воин. Сложишь понапрасну свою голову. Дошел до меня слух, что наместник шейха Бедреддина в Айдыне и бывший его управитель Бёрклюдже Мустафа отобрал всю землю у служилых людей, а добро объявил общим. За что же тогда кровь лить? Шейх или в уме повредился или сам хочет стать султаном.