Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Ученый медик Мюмин ибн Мукбиль осведомился о мнении почтенного гостя, который, насколько он знает, учился у знаменитого целителя шейха Ахлати и сам владеет искусством врачевания, относительно взглядов бывшего главного лекаря Каира Джеляледдина Хызыра, известного в турецких землях также под именем Хаджи-беше из Айдына. В последних трудах он объясняет свой отказ от врачевания недугов бессмысленностью этого занятия, поскольку болезни, дескать, вызываются противоречием между образом жизни и велениями совести. Так как лекари, мол, этого противоречия устранить не могут, то обречены заниматься следствиями, вместо того чтобы искоренять причины.

Бедреддин ответил по размышлении, что подобный ход мысли ему внятен. Действительно, большинство недугов проистекает из несоответствия бытия людей их человеческой сущности. У бедняков причина в нищете материальной, у остальных в себялюбии, то есть в нищете духовной. И устранение причин, конечно, дело насущное. Но, на его взгляд, отказ лекаря на этом основании исцелять больных странен не меньше, чем отказ судьи карать преступника на том основании, что преступление тоже следствие, а не причина. Впрочем, он, Бедреддин, не судья другу своей молодости, Джеляледдину Хызыру, в чистоте помыслов которого он убежден, равно как в том, что каждый подвижник постигает Истину своим путем.

Мюмин ибн Мукбиль посетовал на разобщенность мужей науки и постижения. На собственном опыте познал он, сколь существенна возможность общения между учеными.

Бедреддин подумал, что Мюмину повезло: он не общался с учеными, для которых наука не средство, а самоцель. Как вино для пьяницы. Но вслух сказал, что, к сожалению, ему не удалось получить дозволения уйти в хадж с тем, чтобы остаться в Египте или в Аравии для общения с тамошними улемами и ознакомления ученого мира с крупицами открывшейся ему Истины. Поэтому, покинув Изник, он подумывает об отъезде в иные края.

Тут Ибн Арабшах позволил себе вмешаться. Насколько ему известно, османский государь, по щедрости души своей осыпавший его, недостойного, многими милостями, не отказал досточтимому шейху в его просьбе, а пожелал возвестить милостивое дозволение покинуть ссылку своими собственными высочайшими устами, но из-за возникшей смуты не мог этого сделать. Если ему, ничтожному слуге государя, будет позволено, нет, не советовать Столпу Веры и Науки, а только подбросить веточку в костер его размышлений, то он думает, что в Египте и в Аравии подвижников науки не больше, чем в Самарканде и Бухаре, где у шейха есть многочисленные поклонники и влиятельные друзья.

От Бедреддина не укрылось, что Исфендияр-бей, до сей поры внимавший беседе вполуха, напрягся, как кошка при виде добычи, и он ответил, что справедливость слов собеседника вне сомнений, но прежде чем на что-то решиться, он хочет выслушать того, чьему гостеприимству и покровительству он столь обязан.

Исфендияр-бей не заставил ждать с ответом. Это он, один из многих владетельных беев турецкой земли, обязан несравненному Столпу Веры честью, которую тот ему оказал своим посещением. Что до поездки на Восток, то все тамошние земли, в их числе Самарканд и Бухара, пребывают под верховной властью Шахруха, сына Тимура, человека безудержного и подверженного порокам. Шейху могут быть сделаны там предложения, несовместные с благочестием. К тому же Шахрух, как весь его род, лютый враг османов, и приезд к нему может быть неверно истолкован, что повредит и шейху, и ему, Исфендияру-бею, в глазах Мехмеда Челеби.

«Сколь велик страх его перед Мехмедом Челеби, — подумалось Бедреддину. — Даже готовясь нанести удар, он притворяется, что протягивает руку. Да еще заботится о нашем благочестии». Он улыбнулся про себя.

Иное дело крымский хан, продолжал Исфендияр-бей. При его дворе, правда, ученых поменьше, но и вражды тоже. С ханом его, Исфендияра-бея, связывает дружба. И шейх мог бы споспешествовать установлению такой же дружбы хана с государем османов.

«Крым так Крым! Все ближе к Румелии, — подумалось Бедреддину. — Лишь бы вырваться поскорей на волю и из темничной духоты лжи и полуправды».

Исфендияр-бей обещал предоставить для отъезда в Крым свое судно. И пусть шейх не тревожится: заботу о его семье он возьмет на себя, приютит его детей. («Заложниками, — понял шейх. — Как бы не так!») И клянется заботиться о них, как о своих собственных.

Бедреддин поблагодарил за совет, за предложенную помощь. Он-де склоняется к тому, чтобы ее принять, но не может позволить себе обременять Исфендияра-бея заботами о семье опального кадиаскера, которые могут навлечь на него гнев османского государя.

IV

Синопская крепость, уменьшаясь в размерах, быстро отступала назад. Некоторое время еще торчали над поверхностью ее башни, затем и они вместе с берегом канули в воду. Вокруг простиралась освещенная солнцем, чуть примятая мелкой волной бескрайняя морская ширь. Переваливаясь с борта на борт, судно катилось по ветру, подняв паруса.

В третий раз поднимался Бедреддин на корабль для долгого путешествия. И каждый раз море показывало ему свой нрав. Красное чуть не погубило. Эгейское напугало покойницу Джазибе. Что готовит ему теперь Черное?

Он усмехнулся, вспомнив наставление шейха Ахлати: «Ты владеешь лишь тем, что не может утонуть при кораблекрушении». Поглядел на перекидной мешок, где поместилось все его имущество. Чем же владел он?

В мешке лежала обернутая в синий радужный бухарский шелк последняя, законченная им в Изнике рукопись «Нур уль-Кулюб» — «Свет сердец». По форме то был обычный толковник коранических текстов, а по сути… Никто еще не высказывал о Коране подобных мыслей… «В эпоху невежества люди поклонялись идолам, которые можно пощупать руками, увидеть глазами. В наше время поклоняются идолам, которые нельзя пощупать и увидеть, которые обретаются в их головах. Уповаю на Вседержителя, что явит Истину, и тогда народ не будет поклоняться никому, кроме нее».

Старая форма не мешала, напротив, делала его мысль доступной самым неискушенным умам. Людям всегда требуется освящение нового старым авторитетом.

Его постижения, вот чем он владел, что не могло потонуть при кораблекрушении. Рукопись могла. Но занесенное в нее известно ученикам, они понесут дальше, запечатлеют в сердцах, запишут в иные книги. Значит, и это не принадлежит больше ему одному. Конечно. Не он же владеет Истиной, а она им. И в этом его высшая радость!

Бедреддин нагнулся, развязал мешок. Достал коврик. Расстелил его на палубе в затишке, словно отгораживался для молитвы от окружающих. Сел, поджав ноги. И принялся созерцать море. Дурасы Эмре, Маджнун, Джаффар последовали его примеру.

Волны сменяли друг друга, не повторяясь. Ничто не мешало глазу, не останавливало взора до самого окоема во все стороны света. Судно быстро летело вперед, неизменно оставаясь в центре неподвижного круга, будто являя собой образ постоянно меняющегося, но неизменного бытия.

Ближе к вечеру ветер зашел на Восход. Усилился, посвежел. По морю побежали белые пенные барашки. Корабль, вздымая то нос, то корму, катился по крутым волнам, переваливаясь на ходу, как утка. Зычноголосый капитан-синопец, его звали Кара Хайдар Муса, приказал убрать все паруса, кроме носового.

Никогда еще, даже во время красноморского шторма, не наблюдал Бедреддин столь величественной картины бурного моря, в которое медленно погружалось окровавленное закатом солнце. Он точно слился с природой, растворился в ней, как соль в воде. И преисполнился восторга от ощущения собственного ничтожества. Какое счастье, что никто из людей, будь он император или султан, пророк или римский папа, не в силах изменить ни на гран естественный ход вещей, по глупости или по злобе потрясти основы мирозданья! А ведь находились такие, которых это бесило. Приказывали высечь море цепями, намеревались сдвинуть горы, повернуть реки вспять… И все-таки человек — тот же бог, только ограниченный во времени и пространстве. В нем запечатлена творческая сила создателя, способность постижения Истины, записанной во вселенной, как в книге, возможность приближения к ней.

Наверное, когда-нибудь человек овладеет силами, способными изменить бытие. Но тогда он должен стать настолько мудрым и совершенным, чтобы не противопоставить эти силы природе, не злоупотребить ими, всем существом своим проникнувшись пониманием, что человек — частица человечества, а человечество — часть природы и любое зло, причиненное им, он причиняет самому себе. Вот какой смысл скрывается в словах пророка: «Кто умертвил одного, тот убил всех. Кто оживил одного, тот воскресил всех». По крайней мере, он, Бедреддин, так раскрыл его в своей книге «Свет сердец».

Его размышления прервал капитан Кара Хайдар Муса. Приблизился ровным шагом, будто шел не по валкой палубе, а по гладкой дороге, склонил красное, как обожженный кирпич, лицо, обрамленное медной подстриженной бородой. Громко, чтобы перекричать море, извинился за беспокойство и сообщил, что ветер крепок, спорить с ним невозможно, потому-де идут они не на Полночь, как следовало бы прямо к Крыму, а на Закат, по ветру и волне.