Иисус Неизвестный - Дмитрий Мережковский

Се, Агнец Божий, взявший на Себя грех мира (Ио. 1, 29), —

это непонятное и забытое слово Крестителя могли бы они теперь вспомнить и понять.

После исцеления бесноватого отрока, когда все «удивлялись величию Божию», сказал Иисус ученикам Своим:

в уши вы себе вложите слова сии: Сын человеческий предан будет в руки человеческие.

Но они не поняли слова сего, и было оно зарыто от них, чтобы они не постигли Его, а спросить Его боялись. (Лк. 9, 43–45.)

Это второе возвещение крестной тьмы – тотчас после Преображения, когда еще отблеск горней славы не сошел с лица Его; первое – по исповедании Петра: так в свидетельстве Луки, а в свидетельстве Марка, второе – уже при нисхождении с горы.

Сыну человеческому… должно много пострадать и быть уничижену. (Мк. 9, 12).

Слава Преображения – позор Креста, свет и тьма:

исподволь как будто приучает Иисус глаза учеников, чтоб не ослепли, к предстоящей игре светотеней – чернейших мраков Голгофы и ослепительнейших солнц Воскресения.

XI

Кажется, от начала лета в Кесарии Филипповой до средины марта, иудейского адара, следующего года (сбора храмовой дани в Капернауме, Мт. 17, 24), – значит, месяцев семь, двести дней, оставался Иисус наедине с учениками, —

и не хотел, чтобы кто узнал (Его), ибо учил Своих учеников. (Мк. 9, 30–31).

Это – вторая «утаенная» жизнь Его – последний исторически-темный провал в Евангелии; за ним – уже ярчайший свет истории на последних днях в Иерусалиме.

Двести дней учит Иисус учеников Своих, как маленьких детей, крестной азбуке, повторяя все одно и то же:

«Пострадать, быть убиту, воскреснуть», а, b, с, с каждым разом, все точнее, а в последний раз, уже при восхождении в Иерусалим, так точно, как будто видит все в пророческом сне, знает – помнит будущее, как прошлое.

…Вот, мы восходим в Иерусалим, и Сын человеческий предан будет первосвященникам и книжникам; и осудят Его на смерть и предадут язычникам. И поругаются над Ним, и будут бить Его, и оплюют Его; и в третий день воскреснет. (Мк. 10, 33–34.)

Но слов этих не поняли они, а спросить Его боялись (Мк. 9, 32.), —

по свидетельству Марка и Луки, а по свидетельству Матфея (17, 23): «весьма опечалились». Так же «спят от печали», как в Гефсиманскую ночь. «В уши себе вложите, вложите в уши», – повторяет Он, с почти безнадежным усилием: знает, что дальше ушей не пойдет, не проникнет в сердце; но только бы сохранилось в памяти слуха: может быть, потом, когда уже исполнится все, загорится и в сердце; вспомнят, узнают наконец, что это Он.

XII

Люди, самые близкие Ему, любящие Его так, как никто никогда никого не любил, – все-таки чужие, далекие: косны, слабы, глупы, как все люди.

О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать! (Лк. 24, 25.), —

скажет о них, уже по Воскресении.

В лучшем случае, повторяют за Ним, как несмысленные школьники: а, b, с, – «пострадать, быть убиту, воскреснуть», но с каждым разом понимают все меньше. Вот почему эти двести дней выпали бы из Евангелия, человеческая тайна сердца Господня была бы для нас потеряна, если бы не «обратные светы», падающие на нее от Страстей Господних.

Двести дней – двести ночей, как бы уже Гефсиманских: молится Иисус, отойдя от учеников «на вержение камня» (Лк. 22, 41); «тоскует», «ужасается» (Мк. 14, 33), а они «спят от печали». С каждым днем все больше чувствует Иисус, что Он один. Чем яснее видит Он, тем больше слепнут они; закрывают глаза на предстоящий ужас; привыкают к нему; все еще надеются, что как-нибудь мимо пройдет: может быть. Он пожалеет их и Себя – не пойдет на крест.

XIII

Двести дней не понимают они; две тысячи лет не понимает христианское человечество.

Слово о кресте так же закрыто и для нас, как для них, «чтобы мы не постигли его»; так же и мы твердим: а, b, с, – «пострадать, быть убиту, воскреснуть», и понимаем все меньше; так же «спим от печали». Самое тяжкое в мире, самое полное, – Крест, сделалось самым легким, пустым.

Умер Христос за грехи наши, по Писанию. (I Кор. 15, 3), —

вот ледяной кристалл догмата, – с каждым днем, все ледянее, яснее, прозрачнее и непроницаемее, нерастворимее в человеческом разуме и сердце.

Если соль потеряет силу, чем поправить ее? Ни в землю, ни в навоз не годится; вон выбрасывают ее. (Лк. 14, 35.)

Догмат о кресте для нас такая соль.

XIV

Мы возвещаем Христа Распятого, для иудеев соблазн, а для эллинов безумие. (I Кор. 1, 23.)

Святы иудеи, эллины мудры. Но святому надо соблазниться, обезуметь мудрому, чтобы понять Крест.

…Сына Своего Бог не пощадил, но предал Его за всех нас (Рим. 8, 12).

Сделавшись за нас проклятием, κατάρα, Христос искупил нас от проклятия закона; ибо написано, проклят всяк висящий на древе (Гал. 3, 13.), —

по страшному слову Павла.

Господу было угодно поразить Его, и Он предал Его на мучение, —

по Исаиину пророчеству (53, 10), и по слову самого Иисуса:

так возлюбил Бог мир, что Сына Своего Единородного отдал. (Ио. 3, 16), —

в жертву за мир.

«Предал на мучение», «не пощадил», «проклял», убил Сына Отец. Крайнее злодеяние, убийство Сына Божия спасает тех, кто его совершил: вот всех «парадоксов» человеческих и божеских, всех «опрокинутых справедливостей» венец, – «соблазн» и «безумие» Креста; вот силы своей не потерявшая, едкая соль догмата-опыта.

…Язвы Господа Иисуса (язвы крестные στίγματα), я ношу на теле моем, —

скажет Павел (Гал. 6,17). Что же делает он, когда называет Иисуса «проклятым»? Бога не боится, кощунствует, «соблазняется», «безумствует»; меньше нашего любит Христа и меньше верит в Него? Нет, больше. Потому-то и растравляет едкою солью догмата-опыта крестные язвы на теле своем, чтоб не заживали никогда.

О, если б мы могли понять, что значит для Павла: «Иисус Проклятый», – может быть, и мы почувствовали бы тот проходящий по сердцу, неземной холодок «удивления – ужаса», который служит верным знаком наступающего религиозного опыта!

XV

Все дальнейшее «диалектическое развитие» догмата ясно, как дважды два четыре. Древо креста, с висящим на нем «Проклятым», привлечет на себя проклятие Закона, как острие громоотвода привлекает молнию. Иисус, приняв на Себя удар Закона, отвратит его от человечества; силу свою смертоносную Закон истощит на Нем; Его осудив, невинного, осудит себя; прокляв Его, благословенного, себя проклянет.[687]

Между двумя борющимися врагами. Богом и человеком, становится посредником-примирителем, Бог-Человек, Христос Иисус и, принимая на Себя удары обоих, падая жертвою обоих, примиряет врагов.

Две чаши весов у Бога, судящего мир: грех мира – на одной, а на другой – Голгофская жертва; та чаша перевесится этой, и мир будет оправдан Богом.

Все это ясно для ума, как дважды два четыре, а для сердца темно, ненужно или возмутительно.

Ныне душа Моя возмутилась. (Ио. 12, 27.)

Если Его душа, то тем более наша. У сердца своя диалектика, свой незаглушимый вопрос: мир создать не мог ли Всемогущий так, чтобы Всеблагому не надо было жертвовать Сыном за мир?

Снова и снова вспоминается забытая в христианстве, но вечно живая мудрость Талмуда – тоже едкая, крестные язвы растравляющая, соль: «если Бог не допустил жертвоприношение Исаака, мог ли бы Он допустить убийство Сына Своего, не разрушив мир и не обратив его в хаос?»

Этот незаглушимый в нашем сердце вопрос не прозвучал ли и в сердце Иисуса?

XVI

Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня проклял, mafedixisti? —

это разночтение Марка (15, 34), хотя и очень древнее, может быть, от времен самого Марка-Петра, едва ли исторически подлинно;[688] кажется, наше каноническое чтение: «для чего Ты Меня оставил»,

? – вернее. Слышанную, может быть, еще в колыбели, из уст матери, с детства затверженную и повторяемую всю жизнь, молитву Отца Своего, Давида (Пс. 21–22, 2), Иисус повторяет и с последним вздохом на кресте:

Elohi, Elohi, lema schebatani.

Что же побудило древнейших свидетелей заменить без того уже страшное, почти невыносимое: «оставил», этим страшнейшим, невыносимейшим: «проклял»? Такое же, вероятно, как у Павла, неутолимое желание принять до конца «соблазн» и «безумие» креста, растравить едкою солью крестные язвы на теле своем так, чтоб не заживали никогда.

Иисус Неизвестный – Иисус Проклятый.

Если бы мы поняли, что это значит и для нас, то, может быть, пробежал бы по нашему сердцу холодок еще большего удивления – ужаса, и мы бы почувствовали вдруг, что едкая соль растравляет и в нашем сердце как будто зажившие крестные язвы.