Обретение Родины - Бела Иллеш

Самый критический день — второй: в желудке начинаются боли и резь, голод вызывает головокружение, рвоту, но сил человека еще окончательно не подрывает. Войска, не получающие двое суток продовольствия, способны без приказа сорваться с места и отойти в тыл. Вот в этакий критический второй день и случается порой, что разрядится вдруг какая-то солдатская винтовочка, и военный трибунал может месяцами теряться в догадках, кто именно совершил убийство. День этот очень опасен. Правда, имеются исключения и из этого правила. Два дня не получавшие пищи полки, которые защищали Москву, шли с песней в штыковую атаку. Они знали не только то, за что сражаются, но и то, из-за чего голодают…

А венгерский солдат — все равно, из рабочих он или тем паче из крестьян, — ни разу за всю надолго затянувшуюся войну никак не мог взять в толк, ради чего, собственно, проливает он свою кровь. Если ему пытались объяснить цель войны, он в этом по большей части ничего не понимал. Если же разъяснения до него доходили, он лишь пожимал плечами да отмалчивался. Одетый в мундир гонведа, рабочий нередко гмыкал про себя. Ведь не требовалось больших знаний и высокой сознательности, чтобы сообразить, как мало он выиграет от этой затеянной Гитлером войны и как много, если не все, неизбежно в ней потеряет.

Вернувшиеся с фронта после воронежского разгрома истрепанные остатки 2-ой гонведной армии были до того утомлены, что у тех, кто уцелел, не хватало сил даже на возмущение. Гонведы радовались, что могут наконец хоть сколько-нибудь передохнуть. И дальше их мечты покуда не шли.

Но вот их вторично погнали на фронт — пробивать головой стену. И тут они оказали какое-то сопротивление. Правда, было оно еще пассивным, не способным коренным образом изменить ни положения, ни судьбы Венгрии. Однако и неточное выполнение приказов командования, и стрельба в воздух, и участившееся снабжение партизан боеприпасами, и все более острые конфликты с немцами — все это доставляло бесконечные хлопоты тем, кто погнал гонведов умирать.

Бои в Галиции и понесенные в них огромные потери вызывали теперь не только усталость и боль: солдаты стали задумываться. Вначале это было раздумье над жизнью людей малообразованных, тяжело проживших свой век. Стоит такому человеку задуматься, почему ему трудно живется, и он, не сумев на это ответить, только вздохнет или выругается. А какого-либо ясного ответа на ум ему не приходит. Да он и не слишком его ищет. Если же мелькнет у солдата мысль об ожидающей его после горькой жизни столь же горькой смерти, он и тут лишь вздохнет или, может, покряхтит, а кончит опять-таки тем, что выругается.

Такова была первоначальная реакция гонведов на вопрос, ради чего они воюют заодно с немцами. Она выражалась исключительно в одних вздохах и ругани. Гитлеровский «союзник» относился к солдату-мадьяру безжалостнее любого врага. И в душах мадьяр мало-помалу начала закипать к нему ненависть, пока сдерживаемая лишь чувством собственного бессилия.

Но вот венгерская пехота воочию увидела, как бежит немецкое войско, в панике бросая все на пути, и безнадежности пришел конец. Смелее и смелее принялся венгерский солдат искать ответа на вопрос о жизни и смерти. Ведь этот вопрос стал теперь равнозначен вопросу о самой войне. И гонведу порой уже казалось, что он наконец находит правильный ответ.

* * *

К тому времени, когда под командованием Чабаи три разных батальона объединились в сводный полк, почти все солдаты этого полка, размышляя про себя, искали каждый на свой лад выхода из тупика. И все-таки даже сосед по строю зачастую не знал, пад чем ломает голову его приятель. Невдомек было ему и то, что его однополчанину нет покоя от тех же самых мыслей, которые лишают сна его самого. За время войны мадьяры научились держать язык за зубами. Все вызывало в них подозрительность.

Когда в армию стали просачиваться слухи об октябрьских событиях в Будапеште, гонведы сначала не знали, как их воспринять. В первую очередь дошла до них весть о выступлении по радио Хорти. Потом им сообщили приказы Салаши, преподнося их под тем соусом, что Хорти, мол, венгров предал, а Салаши их спасет. Все это сильно смахивало на грызню сильных мира сего за добычу. Бедному человеку лучше в нее не вмешиваться, не то и сам падешь ее жертвой.

Один из фельдфебелей горноегерского стрелкового батальона так поучал своих солдат:

— Кто бы ни командовал, приказ есть приказ. Ему надо повиноваться, вот и все! Мир пойдет прахом, если каждый солдат станет сам решать, что именно должно содержаться в приказе!

Батальон, который насчитывал в своем составе не больше роты, этих увещеваний не послушался и голову перед приказом не склонил. Однако выступить против распоряжений командования открыто солдаты еще не решались, хотя с трудом до поры до времени их терпели. Положение батальона было невыносимым. Тем не менее гонведы предпочитали лучше терпеть, чем предпринять какой-то совсем новый, из ряда вон выходящий шаг. Страдания уже стали для них делом привычным.

— Что же делать? Затеем бузу — так тут все и поляжем. Некому будет даже косточки похоронить. Уж о нашей-то погибели господа офицеры позаботиться сумеют, только вот могил нам рыть не станут!

Даже могила представлялась солдату роскошью, на которую вшивому фронтовику рассчитывать не приходится.

Совершенно по-другому оценивал события батальон, состоявший из шахтеров Печа. Солдаты этого батальона на слова были скупы, говорили мало, зато всегда дельно. Еще в уме забитого, одетого в солдатскую шинелишку крестьянина и мысли не мелькало, что ему предстоит принять участие в драке господ, а шахтеры Печа уже понимали, что мир сдвинулся с мертвой точки и теперь от народа зависит, в какую сторону его повернуть.

Одни верили шахтерам, другие нет, но каждый призадумался над тем, что от них слышал, хотя большинство шахтеров еще и сами толком не знали, что именно нужно предпринять. Но все понимали, что пришло время действовать.

На другой день после гибели Чабаи гонведы не получили ни крошки провианта. Вот тут-то постепенно и стало для них все больше проясняться то, о чем говорили шахтеры. На вторые сутки голодовки все великие исторические вопросы, не успев обрести плоть и кровь, отодвинулись на задний план: каждый пехотинец мечтал лишь о том, чтобы каким-нибудь манером где-то урвать съестное.

Как раз в это время командование полком принял нилашист Золтан Шерли. Новый полковой командир был малого роста и слабого сложения — человечек с черными вьющимися волосами и горбатым носом. Действовать он начал быстро и решительно: погрузил всю мебель из штаб-квартиры Чабаи в машины и отправил в Мукачево. А приняв полковую кассу, и сам отбыл в Берегово — якобы за получением дальнейших приказаний.

Только его солдаты и видели.

Пока охваченная разнородными чувствами солдатская масса ждала, что принесет ей смена начальства, какие новые беды и заботы свалятся на нее теперь, группа солдат-шахтеров отправилась в лес собирать грибы. Грибов они не нашли, зато далеко в лесу набрели на заброшенный продовольственный склад, который охраняли шесть немцев, промышлявших втихомолку складским добром.

Даже самый тоскливо настроенный гонвед, почуяв запах еды, становится оптимистом. И шахтеры, хоть они неоднократно имели случай убедиться, что такое немцы, все же решили попросить у них продовольствия. Немецкие солдаты по-венгерски не понимали, но просьба была выражена так, что не уразуметь ее было немыслимо. Мадьяры в свою очередь не владели немецким языком, но ответ тоже уяснили себе вполне точно. Слово за слово, и два немецких часовых с простреленными головами рухнули наземь, а третий был приколот штыком. Из восьми гонведов в батальон вернулось четверо, один из них был весь в крови. Немцы швырнули в гонведов две гранаты.

Пока полковник Шерли занимался перевозкой мебели, более шестидесяти гонведов окружили затерянный в лесной чаще немецкий провиантский склад. Гитлеровцы бросили оружие и взмолились о пощаде.

— Камрад мадьяр! Камрад мадьяр!..

Но гонведы им пощады не дали.

Склад оказался небольшим и скудным: всего несколько тысяч консервных банок, пара мешков сахара, сушеные овощи и картофель, суррогат чая, эрзац-мед и довольно много венгерских сигарет. Хлеба на складе не было.

На каждого солдата пришлось по четыре банки мясных консервов — да еще осталось лишних девяносто четыре, — по горсти сахару и порядочное количество сигарет. Консервы, за отсутствием хлеба, были быстро уничтожены. Что касается сигарет, солдаты ни на минуту не выпускали их изо рта — покончив с одной, сразу прикуривали от нее другую.

Холодные мясные консервы без хлеба да еще и без палинки — тяжелая пища даже для неприхотливого солдатского желудка. Первую половину ночи гонведы бодрствовали, торопливо насыщаясь. Но пришлось провести без сна и вторую ее половину. Жадно наглотавшись холодного мяса, солдаты слишком набили себе животы: под утро четверо из них лежали с высокой температурой. Еда впрок не пошла. Врача в полку не было, медикаментов тоже. А между тем у многих гонведов появились сильные рези в желудке.