«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа - Феликс Кузнецов

С таким творческим кредо — писать правду жизни — входил молодой Шолохов в литературу.

Однако в его внутреннем развитии был важный рубеж, определивший новый уровень постижения правды народной жизни, которая еще не была открыта ему, когда он создавал свои ранние рассказы. Эта правда во всем ее трагизме открылась Шолохову окончательно только тогда, когда он стал работать над «Тихим Доном», беседовать с самыми разными людьми, собирая в родных местах материал для романа. Всю глубину трагедии, которую пережил Дон и все казачество в годы революции и Гражданской войны, писателю дано было понять именно в процессе работы над романом.

Изменение отношения Шолохова к своим ранним рассказам, проявившееся уже в 1932 году, — свидетельство не только художественного, но и стремительного духовного роста писателя. Видимо, не случайно после 1925 года он практически перестает писать короткие рассказы, работая только над «Тихим Доном». Заметим также, что при внимательном прочтении и в ранних его рассказах обнаруживаются завязи миросозерцания, проявившегося в «Тихом Доне».

Но было там и нечто другое, что являлось причиной сдержанного отношения Шолохова к своим ранним рассказам.

Автор воспоминаний «Мой Шолохов» Аман Давлятшин, редактировавший ряд лет местную газету в Вёшенской, высказывает неожиданный взгляд на ранние рассказы Шолохова в их соотношении с «Тихим Доном», равно как и на истоки «Тихого Дона». Он приводит следующую «многозначительную фразу» Шолохова во время одной из бесед с ним:

«— Когда в Москве был опубликован мой первый сборник рассказов, их внимательно прочитал тесть и сказал: “Миша, не о том ты пишешь...”.

Так мы подходим, — продолжает далее Давлятшин — к не обсуждавшемуся до сих пор вопросу о роли в замысле и создании “Тихого Дона” тестя Шолохова, известного на Верхнем Дону атамана Петра Громославского. Человека, как мне известно, почти не упоминающегося в исследованиях по творчеству Шолохова <...>

Еще предстоит внимательно присмотреться к личности бывшего атамана, который, похоже, был близок к Шолохову не только семейными узами. Не исключено также, что Громославского миновали неизбежные гонения благодаря влиянию известного зятя?

Если говорить откровенно, первые рассказы Шолохова и “Тихий Дон” — далеко не одноуровневые вещи. В первых — еще не определившийся писатель с ограниченным жизненным и художественным опытом. А во втором мы встречаемся с автором качественно нового уровня <...>

Бурные потрясения того времени, нечеловеческое напряжение душевных сил самого писателя, пораженного трагической судьбой донского казачества в период революционной ломки вековых общественных устоев, живое общение с живым представителем потомственного казачества Громославским (формы и детали этого общения еще предстоит установить), — все это было теми дрожжами, на которых сказочно бурно вызревал талант Шолохова»89.

Мысль Давлятшина о проверке «пробы пера» молодого писателя — его «Донских рассказов» — точкой зрения представителя «потомственного казачества» небесспорна. И, тем не менее, подтверждением тому, что такая проверка могла иметь место, является, к примеру, тот факт, что, по свидетельству казака Якова Пятикова, у Харлампия Ермакова была книжка «Донских рассказов», подаренная ему Шолоховым.

Нет сомнения, что далеко не все из ранних рассказов Шолохова могли выдержать проверку мнением таких людей, как Петр Громославский или Харлампий Ермаков. И это не могло не мучить Шолохова.

В чем тайна столь очевидного внутреннего конфликта писателя с самим собой? Почему уже в 1932 г. он хотел «отмежеваться» от многих своих рассказов из сборников «Донские рассказы» и «Лазоревая степь» как «наивных» и «детски беспомощных»?

Ответ на этот вопрос — в бурном, стремительном внутреннем росте Шолохова в процессе работы над романом «Тихий Дон», когда он погрузился в историю Вёшенского восстания и начал понимать, насколько бессмысленно жестокой была эта борьба с казачеством, заставившая казаков взяться за оружие.

Шолохов смог преодолеть узко партийную, идеологически заданную «революционную» точку зрения на события Гражданской войны на Дону и выработать объективный и подлинно народный взгляд на трагедию казачества, взгляд, отвергавший позицию, когда цель оправдывает средства, не приемлющий зверств и насилия как «белых», так и «красных»; таким был путь развития, внутреннего движения молодого писателя к подлинной творческой зрелости.

С позиций «Тихого Дона» многие из «Донских рассказов» и в самом деле представлялись Шолохову детски беспомощными. Многие, но не все! В лучших рассказах писателя из первых двух его книг завязи будущего «Тихого Дона», его провозвестия все-таки видны. Уже в них мы видим проникновение в ту правду истории, которая выражена в «Тихом Доне» словами Петра Мелехова.

«— Ты гляди, как народ разделили, гады! Будто с плугом проехались: один — в одну сторону, другой — в другую, как под лемешем» (4, 25—26).

Этот протест, бунт против неправильности происходящего слышится и в первых рассказах Шолохова, только далеко не с той мерой проясненности, осознанности и понимания сути вещей, какие проявились в «Тихом Доне». Вспомним его первый рассказ «Родинка» — о том, как атаман-бандит зарубил в бою собственного сына, а потом, узнав об этом по родинке на ноге, пустил себе пулю в рот. Предчувствие, предосмысление той ужасной правды о революции, которая с такой силой и мощью показана в «Тихом Доне», бесспорно, таились уже в некоторых — лучших — «Донских рассказах» Шолохова.

«Донские рассказы» — нескончаемое, горькое повествование о том, как в этой страшной, будто лемехом разваленной жизни люди убивали друг друга, как «безобразно просто» они умирали. В лучших из своих «Донских рассказов» писатель умел говорить правду о жизни без «напыщенности слов» (1, 342). Это была правда о катастрофически резком падении в цене человеческой жизни, о ставшем повседневным бытом глубоком и всеобъемлющем страдании людей.

Чисто шолоховское в «Донских рассказах» — то бесстрашие в выявлении жестокости жизни, какое не свойственно, пожалуй, никакому другому писателю, — и это сближает лучшие из «Донских рассказов» с «Тихим Доном».

Убивает собственных сыновей в рассказе «Семейный человек» Микишара.

Убивает отец, Яков Алексеевич, и старший сын Максим младшего — Степку в рассказе «Червоточина»: «Степка бился под отцом, выгибаясь дугою, искал губами отцовы руки и целовал на них выпухшие рубцами жилы и рыжую щетину волос...

— Под сердце... бей... — хрипел Яков Алексеевич, распиная Степку на мокрой, росистой земле» (1, 247).

Сталкиваются не на жизнь, а на смерть старший сын Федор и младший — Митька, со своим отцом, комендантом военно-полевого суда, в рассказе «Бахчевник»: «Босая Федорова нога торчит промеж коричневых стеблей. Отец правой рукой лапает на боку кобуру нагана. Качаясь, прыгнул Митька, цепко ухватил стоящий у стенки топор, ухнул от внезапного нахлынувшего тошного удушья и, с силой взмахнув топором, ударил отца в затылок...» (1, 74).

Эта воистину животная вражда, вдруг распластавшая на два лагеря жизнь людей из казачьих семей, — главная мука Шолохова. Об этом — не только в «Тихом Доне», но уже и в «Донских рассказах», которые органически связаны с «Тихим Доном».

Правда, в «Донских рассказах» источник страданий, как правило, — одна сторона: палачи здесь, чаще всего, связаны с белобандитами, жертвы — с новой, советской властью.

Однако и в некоторых из «Донских рассказов» явственно слышна та нота, в которой догматическая критика усматривала «объективизм» и «пассивный гуманизм». Так, Л. Якименко «пассивные гуманистические ноты» усмотрел в рассказе «Семейный человек». Характер Микишары и отношение к нему Шолохова явно смущают критика, усмотревшего в этом рассказе «абстрактно гуманистическую, сострадательную ноту»90.

Это обвинение вызвано тем, что даже в этой нечеловеческой ситуации, когда отец, по приказу белых, расстреливает собственного сына, Шолохов уходит от прямого авторского суда и обращается — через рассказчика — к читателю: «Вот ты и рассуди нас, добрый человек!» (1, 172).

В отходе от позиции «указующего перста», в нежелании навязывать читателю авторскую позицию и диктовать ему выводы о прочитанном, то есть — в предельной объективизации, — завязи тех творческих принципов, которые будут определяющими в романе «Тихий Дон».

«В “Донских рассказах” я старался писать правду жизни...»91, — скажет позже Шолохов об исходной установке в начальном периоде своего творчества. Но это же стремление — «писать правду» — в «Тихом Доне» заставило писателя резко расширить и углубить свой взгляд на жизнь. В «Тихом Доне» писатель со всей ответственностью свидетельствует, что источником страданий народа были обе стороны — как «белые», так и «красные», что «палачи» и «жертвы» постоянно менялись местами. Это открытие в «Тихом Доне» было адресовано читателю в полном соответствии с выработанным в ходе работы над «Донскими рассказами» принципом: «Вот ты и рассуди нас, добрый человек!»