Холодные песни - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич

– жуткий – никто не верил. Не имел права.

Из-за чего случился пожар? Как они там?

В прошлом году Люм на собственной шкуре испытал все тяжести сурового быта восточника (по прилете два дня задыхался, кровь носом шла, пластом лежал; а когда встал – двигался, точно заново ходить учился, перед глазами постоянно мелькало, суставы и мышцы ломило). Оттого он живо представлял кошмарность ситуации, в которой оказались люди на Южном геомагнитном полюсе, когда остановилось дизельное «сердце» станции.

«Держитесь, мы скоро…»

Громоздкое оборудование по воздуху не перебросишь (да и опасно летать в такие морозы). Поезд из Мирного выехал в рекордные сроки. В середине февраля, в преддверии мартовских холодов – никогда так поздно не шли на Восток. Вся Антарктида следила за их походом. «Поезд Тарамшевского находится…» – так начинались ежедневные диспетчерские совещания.

Они шли, чтобы дать Востоку жизнь.

Глаза Люма рабски закрылись.

Проснулся по короткому звонку будильника. Расстегнул мешок и сел. Спальник и сиденья покрывал белый налет. Антарктический снег, перемолотый ветром в пыль. Эту муку из снежинок задувало в невидимые глазу щели кабины.

Люм оделся и вышел из камбуза на мороз.

Солнечный диск выплывал из темного кармана горизонта, окрашивал снег и небо слабой марганцовкой. Косые лучи не дотягивались до поезда, и в тени ледяная пустыня казалась бледно-красной. Люм размялся и вернулся готовить завтрак. Скоро начнут подтягиваться ребята, разгонять кровь по жилам крепким кофе, обсуждать итоги прошедшего дня.

За плитой услышал шум подъезжающего тягача, увидел нетронутые бутерброды и яичницу и понял, что Семеныча не было всю ночь. Что задержало его на безлюдной станции, основанной первопроходцами по дороге к Востоку? Двухметровые заструги, напоминающие противотанковые надолбы? Поломка? Пионерская находилась в пяти километрах от коридора из вех и…

Толстая дверь балка грохнула о стену, будто на нее навалились всем весом. Люм обернулся.

Начальник поезда стоял, облокотившись о косяк, по-рыбьи хлопал ртом и шарил глазами. Скособоченная ушанка, скатанный на лоб подшлемник. Было в этой немой сцене, в беспомощном лице Семеныча что-то страшное, парализующее. В руках Люма треснул стакан, осколки посыпались в умывальник.

Семеныч широко разинул рот, словно хотел заглотнуть сразу весь воздух тамбура, его пустые, налитые кровью глаза остановились под закуржавелыми ресницами, и он повалился навзничь в снег.

Мутный страх заполнил голову повара. Все спутал. Вместо того чтобы поспешить к рухнувшему в обморок Семенычу, Люм посмотрел на свои руки. Небольшая царапина, ерунда. Из умывальника смотрел острый осколок лопнувшего стакана, прозрачный айсберг. Во рту скопилась горькая слюна. Люм мотнул головой, стряхнул с линии жизни треугольное стеклышко и бросился на улицу.

К камбузу сбежались походники.

– Сиденье! – крикнул Гера, приподнимая голову Семеныча.

Водители кинулись к машине.

Люм застыл над плечом доктора, без шапки и рукавиц – не чувствуя мороза. Тяжело дышал носом, кружилась голова, подташнивало. Морщинистое лицо Семеныча плыло перед глазами. В обмороке Семеныч выглядел гораздо старше своих пятидесяти лет. Седые волосы выбились из-под ушанки и, точно водоросли, обвили руку доктора. Абсолютно седой! Но ведь Люм хорошо помнил не по годам густую, лишь пробитую сединой шевелюру начальника поезда…

Доктор немного повернул голову Семеныча, и Люм рассмотрел странные пятна на его левой щеке и виске: светло-коричневые, как старая бумага, правильной круглой формы, размером с ноготь. Ожоги. В шкиперской бороде – проплешины, по краям которых скукожились оплавленные рыжеватые волосы. Капюшон каэшки тоже был обожжен.

– Что случилось? – Гера смотрел на Люма.

Повар помотал головой.

– Он что-то сказал?

– Нет. Вошел, а потом упал… он словно задыхался…

Гера отвернулся.

– Сейчас, Семеныч, сейчас. Спиртом оботру, глюкозой побалую – будешь танцевать! И сто грамм отмерить не забуду.

Лев проверял тягач, на котором Семеныч ездил на Пионерскую. Миша и Серж вытащили из кабины Мишиного тягача мягкое кожаное сиденье, Володя и Иво положили на него Семеныча, Борис подхватил и понес во флагманскую «Харьковчанку», рядом семенил Гера. Остальные потопали следом, все, кроме Люма, по-прежнему внутренне онемевшего, растерянного.

«Просто обморок от усталости, – нетвердо сказал себе он и глубоко вздохнул тяжелой грудью; в горле будто кусок застрял. – Гера быстро приведет Семеныча в порядок».

Неожиданно погода разладилась. Порыв ветра оцарапал голое лицо повара. Снег вздыбился космами, побежал молочной пеленой.

Занялась метель.

Все еще злой на себя за гнусное бездействие, Люм покинул камбуз, вслепую добрел до штурманской «Харьковчанки» и поднялся по трапу в чрево оранжевого великана. Отряс сапоги, стянул подшлемник с ошпаренного ветром лица. Сглотнул, надеясь притушить жжение в горле.

Через час ребята, кроме Семеныча и Геры, который за ним ухаживал, должны были собраться в камбузном балке, чтобы решить, как действовать дальше в сложившейся ситуации.

Поднявшаяся низовая метель украла видимость. Ленинградская поземка не чета антарктической, здесь метет по-иному. Белая мгла, стаи взметенных снежинок стелются в трех метрах над землей, а взберешься на «Харьковчанку» – словно из сугроба выбрался: небо спокойное и ясное.

Переждать бы вьюгу, перетерпеть, чтобы не заблудиться, свернув с колеи. Покружит поземка да успокоится – тогда и в путь. Но каждый день остановки – это день восточников в оледенелых комнатах, у чадящих капельниц, без радио, с оскудевшими (сколько удалось спасти от огня?) запасами продовольствия.

Люм прошел в комнату экипажа и молча сел за столик напротив двухъярусных нар. На правой нижней полке лежал с закрытыми глазами Семеныч, доктор мерил ему кровяное давление. Володя, передающий в Мирный, глянул из радиорубки грустными запавшими глазами, звукоизолирующие наушники сдавливали узкое лицо. Мотор вездехода гремел на малых оборотах – отапливал салон.

– Ниже нормы, – сказал Гера.

– Как он? – решился Люм.

– Не помнит, как ехал обратно. Слабый очень. То ли горную болезнь схватил, то ли легкие застудил. Хотя шумов заметных нет, может, бронхит…

– С бронхитом на куполе жить можно, – с явным облегчением отозвался Люм. – Не пневмония.

– Не перебивай, – холодно произнес Гера. – И не учи.

– А для горняшки не рановато?

– Рановато, но не исключено. Как пришел в себя, кашлял скверно, с кровью в мокроте. Пенициллином поколю, а там видно будет.

Семеныч часто, неровно дышал. Отечные веки подрагивали. Лицо припухло. Люм посмотрел на руки Семеныча: искал синеву под ногтями, признак гипоксии – не нашел. Поднял глаза на доктора.

– А что с ожогами?

Гера дернул плечами с непривычным для него раздражением, и раздражение это было от непонимания. Он обмотал жгутом предплечье Семеныча – пациент приоткрыл красные, беспамятные глаза – и ввел глюкозу.

Когда доктор закончил, Люм попросил:

– Гер, дай что-нибудь от изжоги. –