Снег - Орхан Памук

Смущаясь, я рассказал о Ка, напомнил ему, что четыре года назад Саффет какое-то время следил за каждым шагом моего друга, и спросил о нем.

– Он был очень хорошим человеком, любившим людей, собак, – сказал Саффет. – Но он все время думал о Германии, был очень замкнутым. Сегодня его здесь никто не любит.

Мы долгое время молчали. Я, смущаясь, спросил его о Ладживерте, думая, что у него есть какие-либо сведения, и узнал, что, точно так же как я приехал из-за Ка, год назад в Карс приезжали какие-то люди из Стамбула, чтобы узнать о Ладживерте! Саффет рассказал, что эти молодые исламисты, враги властей, очень старались найти могилу Ладживерта. Вернулись они ни с чем, поскольку, скорее всего, тело убитого было выброшено в море с самолета, чтобы его могила не стала объектом поклонения. Фазыл, севший за наш стол, рассказал, что слышал от своего старого приятеля из училища имамов-хатибов те же разговоры: что молодые исламисты, которые, сбежав в Германию, основали в Берлине постоянно увеличивающуюся радикальную исламистскую группировку, в первом же выпуске своего журнала «Хиджра» написали, что отомстят виновным в смерти Ладживерта. Мы предположили, что Ка убили именно они. Представив на мгновение, что единственная рукопись книги стихов моего друга под названием «Снег» находится в руках одного из берлинских сторонников Ладживерта и «Хиджры», я посмотрел на улицу, на падающий снег.

Другой полицейский, подсевший в этот момент за наш столик, сказал мне, что все сплетни о Ка являются ложью.

– У меня глаза не из металла! – сказал этот полицейский.

А что такое «глаза из металла», он не знал. Он любил покойную Теслиме-ханым, и, если бы она не покончила с собой, он, конечно же, на ней женился бы. В тот момент я вспомнил, что Саффет четыре года назад в библиотеке прибрал к рукам студенческий билет Фазыла. Они, возможно, давно забыли этот случай, о котором написал в своих тетрадях Ка.

Выйдя со мной и Фазылом на заснеженную улицу, двое полицейских, то ли из дружеских чувств, то ли из профессионального любопытства, пошли вместе с нами и по дороге сетовали на жизнь, на скуку, на свои любовные страдания и старость. У обоих не было даже шапок, и снежинки лежали на их белых редких волосах, совершенно не тая. В ответ на мой вопрос о том, стал ли город за четыре года еще беднее и опустел ли еще больше, Фазыл сказал, что в последние годы все стали еще больше смотреть телевизор, а безработные, вместо того чтобы идти в чайные, сидят по домам и бесплатно смотрят фильмы всего мира через антенны-тарелки. Все накопили денег и повесили на окна по такой белой антенне величиной с кастрюлю, и за четыре года это было единственной новинкой в городе.

Купив по сладкой лепешке с грецкими орехами в кондитерской «Йени хайят», из тех, что стоили жизни директору педагогического института, мы съели их вместо ужина. Полицейские, догадавшись, что мы идем на вокзал, расстались с нами, и после этого мы пошли мимо закрытых ставней, пустых чайных, покинутых армянских особняков и заледеневших освещенных витрин, под заснеженными каштанами и тополями, по печальным улицам, освещенным редкими неоновыми лампами, слушая звуки наших шагов. Мы свернули в переулки, поскольку полицейских за нами не было. Снег, который на какое-то время вроде бы прекращался, вновь усилился. Я ощущал чувство вины, словно шел в пустом городе один, оставив Фазыла, потому что на улицах совершенно никого не было, и мне доставляло боль сознание того, что я уезжаю из Карса. Вдалеке, из тонкой занавеси, сотканной двумя дикими маслинами, сухие ветки которых перемешались с сосульками, выпорхнул воробей и, пролетев между медленно падавшими огромными снежинками, мелькнул над нами и исчез. Пустые улицы, покрытые совершенно новым и очень мягким снегом, были такими беззвучными, что мы не слышали ничего, кроме звуков наших шагов и нашего дыхания, усиливавшегося по мере того, как мы уставали. Это безмолвие на улице, по обеим сторонам которой были расположены дома и магазины, создавало впечатление, будто находишься во сне.

На мгновение я остановился посреди улицы и проследил за снежинкой, которую заметил где-то наверху, до тех пор пока она не упала на землю. В тот же момент Фазыл указал на блеклый плакат, который четыре года провисел на одном и том же месте, у входа в чайную «Нурол», поскольку был повешен довольно высоко:

ЧЕЛОВЕК – ШЕДЕВР АЛЛАХА,

САМОУБИЙСТВО – КОЩУНСТВО

– К плакату никто не прикоснулся, потому что в эту чайную ходят полицейские! – сказал Фазыл.

– Ты чувствуешь себя шедевром? – спросил я.

– Нет. Вот Неджип был шедевром Аллаха. После того как Аллах забрал его душу, я отдалился и от своей внутренней боязни атеизма, и от своего желания еще больше любить Аллаха. Пусть Он меня теперь простит.

Мы дошли до станции, совсем не разговаривая, между снежинками, которые были словно подвешены в воздухе. Здание, построенное на заре республики, о котором я рассказываю в «Черной книге», красивое каменное здание вокзала было разрушено, а на его месте было построено что-то уродливое из бетона. Мы заметили Мухтара и черного как уголь пса, ожидавших нас. За десять минут до отправления поезда пришел и Сердар-бей и, отдав старые выпуски газеты, где были статьи о Ка, попросил рассказать в моей книге о Карсе и его бедах, не очерняя города и его жителей. Мухтар, увидев, что тот достал подарок, с таким видом, будто совершает преступление, сунул мне в руки полиэтиленовый пакет с флаконом одеколона, маленьким кругом карсского овечьего сыра и подписанным экземпляром своей первой книги стихов, которую он отпечатал в Эрзуруме на собственные деньги. Я купил себе билет, а черному как уголь песику, о котором мой любимый друг написал в своем стихотворении, – бутерброд. Пока я кормил пса, дружелюбно помахивавшего своим завитым в колечко хвостом, прибежали Тургут-бей и Кадифе. О том, что я уезжаю, они в последний момент узнали от Захиде. Мы коротко поговорили о билетах, о дороге, о снеге. Тургут-бей, стесняясь, протянул мне новое издание одного романа Тургенева («Первая любовь»), который он в тюрьме переводил с французского. Я погладил по головке Омерджана, сидевшего на руках у Кадифе. На концы волос его матери, покрытых элегантным стамбульским шарфом, падали снежинки. Повернувшись к Фазылу, поскольку я боялся слишком долго смотреть в красивые глаза его жены, я спросил, что бы он хотел сказать читателям, если однажды я напишу роман о Карсе.

– Ничего, – решительно ответил он.

Увидев, что я расстроился, он смягчился и сказал:

– У меня в голове есть кое-что, но вам не понравится… Если вы напишете обо мне в романе о Карсе, то я хотел бы сказать, чтобы читатель не верил ничему, что вы напишете обо мне, о нас. Никто посторонний не сможет нас понять.

– Вообще-то, никто такому роману и не поверит.

– Нет, поверят, – сказал он с волнением. – Они, конечно, захотят поверить в то, что могут любить нас и понимать нас в таком положении, поверить в то, что мы смешные и симпатичные, для того чтобы считать себя умными, превосходящими нас и человечными. Но если вы напишете эти мои слова, у них останется сомнение.

Я дал ему слово включить его слова в роман.

Кадифе, увидев в какой-то момент, что я смотрю на дверь вокзала, подошла ближе.

– Говорят, у вас есть маленькая красивая дочь по имени Рюйя[68], – сказала она. – Моя сестра не смогла прийти, но попросила, чтобы я передала привет вашей дочери. А я принесла вам вот это напоминание о моей прерванной театральной карьере. – И она дала мне маленькую фотографию, на которой была она и Сунай Заим на сцене Национального театра.

Машинист дал гудок. Кажется, кроме меня, на поезд никто не садился. Я по очереди обнялся со всеми. Фазыл в последний момент впихнул мне в руки сумку, в которой вместе с копиями видеокассет была ручка Неджипа.

Мои руки были заполнены сумками с подарками, так что я с трудом поднялся в вагон. Все стояли на перроне и махали мне руками, а я свесился из окна и помахал им. В последний момент я увидел, что черный как уголь пес, высунув огромный розовый язык, радостно бежит по перрону почти рядом со мной. А потом все исчезло за огромными снежинками, которые постепенно темнели.

Я сел и, посмотрев на желтоватый свет последних домов в окраинных кварталах, показавшихся среди снежинок, на ветхие комнаты, где смотрели телевизор, на тонкие, дрожащие, изящные струйки дыма, поднимавшиеся из низких труб на покрытых снегом крышах, заплакал.

Апрель 1999 – декабрь 2001

Стихотворения, представленные по порядку с момента приезда Ка в КарсСтихотворения по их положению на снежинке

Примечания

1

Существует некая символическая связь между именем героя Ка, снегом (по-турецки «kar»), который идет на протяжении всего романа, и местом действия – городом Карсом; кроме того, «герой», «персонаж» по-турецки «kahraman», в сокращенном варианте – Ка. – Здесь и далее примеч. пер.