Возлюбивший войну - Джон Херси

"Крепости" продолжали приземляться, но я потерял из виду "Дом Эшер". На противоположной стороне ВПП я увидел санитарные машины и пожарный автомобиль, и после того как "Пыхтящий клоп" развернулся и зарулил вслед за "Телом", я, нарушая все правила и инструкции, перебежал взлетно-посадочную полосу между самолетами и присоединился к тем, чья помощь могла потребоваться с минуты на минуту. Среди них, подобно чудовищному пришельцу из космоса, высился пожарный в белом асбестовом костюме, увенчанном шлемом со слюдяным окошечком. При виде его я окончательно укрепился в мысли, что вижу дурной сон.

"Дом Эшер" прокатился до дальнего конца взлетно-посадочной полосы, миновал выходы на рулежные дорожки и остановился, и мне сразу бросилось в глаза, как сильно пострадал самолет. В обшивке около астрокупола виднелась большая дыра - через нее пролезла бы овца; в средней части фюзеляжа чернели еще два отверстия - сейчас в них торчали головы воздушных стрелков; они ухмылялись, как обезьяны, и только небу было известно, какое страдание таилось за их спинами.

Я первым поднялся на борт. Мне пришлось отстаивать свое право первым войти в самолет. "На этой машине, - твердил я, - летает мой друг". Доктор Ренделл - он оказался за моей спиной - пропустил меня вперед.

Линча втащили в радиоотсек. Нет сил описать леденящую душу картину, открывшуюся моему взгляду. Этот след крови - крови моего друга, тянувшийся из пилотской кабины...

Вы сами все поймете, если ознакомитесь с заключением доктора Ренделла, - он дал его мне прочитать в ту же ночь; я знал, как потрясло его случившееся, - поэтому, может, он начинал не с самого главного:

"Открытый перелом первого и второго пальцев кисти левой руки.

Глубокая рана в правой половине грудной клетки.

Проникающее ранение черепа крупным осколком 20-миллиметрового снаряда в области правой глазницы, повлекшее выпадение мозга".

Вот это последнее было особенно непереносимо. Я думал о печальном юморе Кида, о необыкновенно оригинальных мыслях, возникавших в этом мозгу с быстротой сигналов автоматической телефонной станции огромного города; о том, как, должно быть, страдал этот мозг в темноте бессонной ночи, пытаясь осмыслить письмо, полученное Линчем от неверной жены; о замечательной памяти Кида на стихи. "Ничего необыкновенного, - сказал он мне однажды. - Любой может". Но многие ли могли?

- Давайте уберем это отсюда, - распорядился доктор, набрсывая кожаную куртку на то, что недавно было головой.

"Это"... Меня потрясло, что доктор назвал останки моего друга, словно какую-то вещь; я с гневом взглянул на Ренделла и с удивлением увидел на его лице, изрезанном глубокими морщинами и украшенном бородавками и пышными усами, такое же горе, какое испытывал сам. Теперь мне стало ясно, почему люди доверялись доку Ренделлу. Человек не может так искусно играть в человечность.

- Давайте, Боумен, беритесь, - сказал он. Доктор не хотел, чтобы кто-нибудь из экипажа прикоснулся к останкам Линча.

Меня все больше мучила мысль, что это я виновен в смерти моего друга. Ведь я же хотел переговорить с доктором о Линче. И не переговорил. Это моя вина. Моя, моя! Я убил его.

Мы вынесли через главный люк прикрытое кожаной курткой "это" и по траве направились к санитарным машинам. Меня начало трясти.

- Тут недалеко, - сказал док. - Идите.

Я пытался объяснить доктору, что убил своего друга, но мог лишь вымолвить:

- Если бы вы только знали!

- Я знаю, - ответил док. - Очень хорошо знаю.

Однако он не знал. Знал один я. Выпустив из рук мертвые ноги Линча, я разрыдался и бросился бежать.

18

После ужина (я оставался в комнате, не в состоянии и думать о еде) по радио объявили, что назначенная на завтра боевая готовность отменяется; к тому времени я уже чувствовал себя в силах пойти повидать доктора Ренделла. Все больше и больше я сознавал свою вину; мне казалось, что я куда-то падаю; я не мог бороться с желанием рассказать Ренделлу, чего я не сделал и что поэтому сделал. Одно дело, выполняя воинский долг, убить немца с двадцати пяти тысяч футов высоты; другое - из-за преступной небрежности убить лучшего друга.

Было еще совсем светло. Наша амбулатория - три барака типа "Ниссен", соединенных крытыми коридорами, стояла на холме, в стороне от района стоянки и обслуживания самолетов и от общежитий в небольшой рощице, колеблемой легким летним ветерком. На опушке росла трепетная осина, ее листья поворачивались на ветру то светлой, то темной стороной с быстротой, недоступной флегматичным дубам и букам; я остановился как вкопанный и долго любовался чудесным непрерывным мерцанием дерева. Зрелище беззвучно трепетавших листьев успокоило меня, помогло отогнать мрачные мысли.

Я пошел дальше. Нет, я не смогу открыть доктору свою душу - лучше подождать встречи с Дэфни и все рассказать ей.

Доктор Ренделл, усадив меня у себя в кабинете, мог бы говорить и говорить - утешать, упрекать за бегство, высказывать банальные сожаления по поводу смертей и утрат. Вместо этого он сел и стал ждать, пока не заговорю я.

- Кто сообщит его жене?

- Она получит телеграмму, как только сработает канцелярская машина. Возможно, через неделю. Не вижу причин, почему бы вам не написать ей.

- Не хочу.

- В таком случае она узнает из телеграммы.

- Ну, а как с ним?

- Вероятно, похороны состоятся завтра на американском военном кладбище в Кембридже. Вы, конечно, поедете.

Я решил поехать; я увижу, как его будут опускать в могилу; я увижу Дэфни и скажу ей, что убил его я. Бумаги на Линча лежали на письменном столе доктора, и он показал мне свое заключение, составленное, как он выразился, "ради порядка". Возможно, он думал, что сухой стиль медицинского заключения заслонит в моей памяти картину, открывшуюся взгляду в радиоотсеке, но едва я дошел до упоминания о мозге, как волна дрожи прокатилась по всему моему телу, ибо в случившемся был виновен я, мое легкомыслие, и я поднялся, чтобы уйти.

- Минуточку, - сказал док, подошел к шкафчику, достал из флакона несколько желтых таблеток и протянул мне. - Примите вечером, перед тем как лечь спать.

Пилюли показались мне страшнее, чем возможность оказаться сбитым на "крепости".

- Не хочу привыкать к этим проклятым штукам, - поморщился я.

Доктор прочел мне краткую лекцию об успокаивающих средствах.

- Все три?

- Все три.

Я направился в комнату Биссемера и, к своему крайнему раздражению, застал там Мерроу. Зачем ему понадобилось, да еще в столь поздний час, вмешиваться в дела Линча? Не мог же он прийти поговорить с этим ничтожеством, командиром Линча, из уважения ко мне, и я понял, что не ошибся, когда услышал, о чем они толкуют. Они спорили, как поступить с вещами Линча. Биссемер хотел сложить их и отослать домой; Мерроу предлагал поделить среди друзей Линча. Должен сказать, что у нас практиковались и тот и другой способ распорядиться имуществом погибшего летчика, но тогда я подумал лишь о том, что вещи для Мерроу важнее человеческой жизни. Он хотел заполучить кое-что из пожитков Линча.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});