Возлюбивший войну - Джон Херси

Когда Мэрике закончил свое выступление, поднялся Целомудренный Уит и произнес всего одну, но, как видно, тщательно обдуманную и отрепетированную фразу:

- В дополнение к сказанному, господа, прошу вас помнить, что наши боевые товарищи, вынужденные, по несчастью, парашютироваться и оказавшиеся в руках врага, могут неправильно истолковать временную пассивность авиации, поскольку связывают каждое наше усилие, даже самое незначительное, с надеждой на свое скорое освобождение.

Он сел, явно утомленный столь сложной речью, которой, очевидно, рассчитывал затронуть наши чувства, и мы вышли из помещения молчаливые, спокойные и, пожалуй, исполненные воинственного духа.

12

Бинз подвел генерала и офицеров его штаба к складному столику, стоявшему поблизости от того места, где расположились раненые и медсестры.

Генерал произнес коротенькую речь, вроде тех, какие он, видимо, не раз произносил раньше. Выслушав ее, мы искренне поверили (чего, вероятно, не скажешь о самом генерале), что никто не сражается так героически, как мы.

Затем без всяких пышных слов полковник Бинз принялся вызывать людей для получения наград из рук генерала. Сначала вручались так называемые автоматические награды - медали "Пурпурное сердце"[34] и "Авиационные". "Авиационными медалями" летчиков награждали просто за определенное количество боевых вылетов, и медалей оказалось так много, что их выдавали командиру корабля сразу по коробке на экипаж. Тех, кому полагалось "Пурпурное сердце", вызывали поименно, и они выходили из строя подтянутые, вскинув голову и печатая шаг, что не так-то часто наблюдалось среди летчиков. Генерал бормотал каждому несколько слов, и награжденный возвращался на свое место с пылающим лицом и глазами, полными гордости. Затем генерал вручил медали раненым и удостоил коротенькой беседой тяжелораненого, лежавшего на вынесенной госпитальной койке.

Все это происходило под небом, где проносились рваные облака, гонимые обычным для этого времени года бризом, в глубоком молчании, нарушаемом лишь хлопаньем блестящего нейлонового конуса на диспетчерской вышке да бормотанием полковника и генерала, и произвело на меня сильное впечатление. Нет, я, пожалуй, не испытывал особой восторженности - к ней примешивалась какая-то острая боль, но в то же время жизнь казалась мне прекрасной.

Из Саутпорта мы вернулись в субботу на прошлой неделе; Дэфни немедленно приехала в Бертлек, и после разлуки счастье вновь обладать друг другом было поистине безмерно. Она пробыла со мной до четверга; вдвоем мы наслаждались покоем. Только в четверг утром она уехала в Кембридж закончить кое-какие служебные дела. Вид Линча встревожил меня, я застал его побледневшим, осунувшимся и апатичным; он больше не читал поэм и не выступал по местному радиовещанию со всякими курьезными объявлениями; глядя на своего измученного друга, я почувствовал, как все же освежил меня отдых. Вот так же бы отдохнуть и Линчу. Встреча с сержантами нашего экипажа после недельного отсутствия получилась даже волнующей. Прайен вернулся с чем-то вроде хронического поноса, и я навестил его в госпитале, где ему давали сульфагуанадин; он тискал мне руку и со слезами жаловался, что состояние здоровья скоро лишит его возможности летать в составе экипажа, лучшего на всем европейском театре военных действий. К моему удовольствию, Мерроу отчасти, видимо, обрел свой прежний темперамент. Дней через четыре-пять после нашего возвращения он обнаружил, что Батчер Лемб, беспокоясь о собственной безопасности, стащил со списанного самолета солидный кусок бронеспинки и прикрепил его болтами к стенке радиоотсека; в крайне язвительных выражениях Мерроу приказал Лембу сорвать броню и стоял около него, пока тот не снял гайки со всех болтов. В другой раз, когда нас инструктировали, как закладывать листовки в бомбовые отсеки ("Коробки с листовками должны крепиться к самым верхним бомбодержателям, а если возможно, то и к бортовым" и т.д.), Базз крикнул, что он никогда, никогда не вылетит с бумагой для сортиров в бомбоотсеках своего самолета.

Но, думаю, мое хорошее самочувствие объяснялось тем, что после "пикника", то есть после Четвертого июля, "Тело" еще ни разу не вылетало в рейд, а ведь было уже двадцать третье число.

После "Пурпурных сердец" и "Авиационных медалей" (я все же не вытерпел и потихоньку заглянул в обитую вельветином коробку со своей "Авиационной медалью" и с забившимся сердцем прочитал напечатанный на мимеографе бланк, где говорилось о мужестве, проявленном мною в боевой обстановке) из строя вызвали несколько человек, действительно заслуживших награды. Бинзу вручили крест "За летные боевые заслуги", а когда такой же крест заочно получил Сайлдж, по шеренгам каре словно пробежала дрожь. Бреддок был посмертно удостоен ордена "Серебряной звезды". Церемония происходила в полном молчании; со воего места я слышал только, как шумит ветер, надувая конус на диспетчерской вышке.

Затем произошло нечто такое, чего я никогда не забуду. Для получения награды вызвали Мерроу. Как только генерал поднял руки, собираясь приколоть ленту к кителю Базза, в задних шеренгах (не в нашем экипаже, а совсем в другой стороне) кто-то тихо, приглушенно, словно чревовещатель, и, скорее всего, в насмешку крикнул "ура!". К первому голосу присоединился второй, восклицания зазвучали все громче и, наконец, слились в сплошной рев одобрения; со всех сторон послышался смех, каждый выражал свои чувства, как мог. Медсестры махали белыми шапочками. Кто-то пронзительно свистел, как в тот вечер, когда Боб Хоуп выступал вместе с другими артистами в солдатской столовой. Я обнаружил, что тоже кричу, что на глазах у меня слезы и что я шлепаю Макса Брандта по спине.

Мерроу вернулся в строй со своей обычной ухмылкой, наклонился ко мне и на ухо сказал:

- Ты видишь медсестер, вон тех, что размахивают шапочками? Я их тоже ублаготворю, каждую по очереди.

Неужели весь этот шум поднялся в честь Мерроу? Неужели им действительно так восхищались? Не знаю. По-моему, первое "ура!" кто-то крикнул просто ради смеха; характер общей насмешки носил и поднявшийся затем шум. Слишком уж смеялись люди. Возможно, впрочем, что так они выражали свое сочувствие Мерроу, которому начальство предпочло Бинза, однако сейчас, когда минуло столько времени, я могу беспристрастно сказать, что Мерроу не имел ни малейшего шанса стать командиром авиагруппы; сомневаюсь, чтобы начальство вообще когда-нибудь рассматривало его кандидатуру. Возможно, шум объяснялся тем, что Мерроу, видите ли, слыл таким типом, который был способен даже во время инструктажа крикнуть, что он отказывается лететь с "туалетной бумагой". Возможно, в столь шумном чествовании Мерроу нашло выход общее приподнятое настроение, - я тоже испытывал его, стоя на плацу, - то редкое хорошее чувство, что обязательно требовало своего выражения и неизбежно должно было найти какой-то предлог, чтобы выплеснуться наружу. Возможно, наконец, что все происходившее представляло собой гневный протест против абсурдности официального спектакля, ибо мы-то знали, кто сбережет свою шкуру, а кто нет, и, кроме того, каждый всем своим сердцем ощущал, что хоть сегодня-то он еще жив. Мужество, героизм... Какими фальшивыми казались нам эти напыщенные слова!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});