Он уже идет - Яков Шехтер

не могу.

– Но ты же так этого хотел, – глумливо произнес старик. – Получил приглашение, прошел полмира, остался последний шаг. Давай, дружок, прыгай.

– Нет, не могу.

– Придется тебе помочь! – Айдын протянул руку, намереваясь столкнуть меня с обрыва, и в его глазах я увидел свою смерть. Спастись было невозможно, я стоял на самой кромке, а старик был в два раза крупнее меня и настроен чрезвычайно решительно.

Когда его рука почти коснулась моей груди, он вдруг отдернул ее, точно обжегшись, и с невозможной для его возраста прытью отпрыгнул назад.

– Что это там у тебя? Камею, небось, надел?

– Надел.

– Ладно, давай сядем поговорим.

Мы отошли от края и уселись под скалой, укрывшись в ее скудной тени.

– Зачем у тебя тфилин в котомке? – укоризненно спросил старик.

– Ну, куда еврей без тфилин! – ответил я.

– Еврей! – возмущенно фыркнул старик. – Ты же в демоны решил перебраться, зачем тебе тфилин?

Я смущенно потупился, не зная, что ответить.

– Ты уж реши: или туда, или сюда, – настаивал старик.

– Туда, – сказал я, протягивая Айдыну котомку. Он указал скрюченным подагрой пальцем в сторону обрыва.

– Туда – это там.

– Не могу.

Айдын расхохотался.

– Ладно, тогда я расскажу притчу на понятном тебе языке. Представь себе: идут два еврея из Курува и спорят, какой из раввинов выше. Руками размахивают, доказывают, возмущаются. Вместе с ними идет малолетний сын одного из спорщиков.

– Папа, – говорит он. – Зачем спорить, давайте возьмем линейку и померяем, кто из них выше.

Отец мальчика руками на него замахал, мол, не говори глупостей. А мальчик сам себе тихо произносит: «Вот так всегда со взрослыми, когда говоришь им правду, они не в состоянии ее услышать». Ты понял меня, Залман-Шнеур, ты понял меня?

– Нет, – признался я. – У этой притчи может быть не одно толкование. И я затрудняюсь понять, о каком из них идет речь.

– Ладно, – махнул рукой старик. – Понять ты все равно не сможешь, даже не пытайся. Скажу тебе прямо, просто и доступно: человек не в силах стать демоном, это другое существо, иная духовная сущность.

– Но ты же стал, Айдын! – вскричал я.

Он расхохотался.

– Какой еще Айдын?! Этот дурак разбился три дня назад. А я демон, настоящий демон, именно тот, кем ты хотел бы стать, но никогда не сможешь. Знай же, что мы уже много столетий держим в руках эту деревню. После того, как очередной балбес приносит себя в жертву, один из нас принимает его облик, приходит к родным и рассказывает о счастье единения с Владыкой.

– Зачем это вам нужно? – вскричал я.

– Мы этим питаемся. Ты и представить себе не можешь, сколько силы вбрасывает в мир такая жертва, как искривляется, закручивается пространство вокруг падающего вниз простофили. Для нас это самое большое блаженство и самая вкусная пища на свете.

– А если я вернусь в деревню и все им расскажу?

– Кто тебе поверит?! У этих болванов в руках вековая традиция предков, станут они слушать болтовню чужеземца! Мой тебе совет – возвращайся в Стамбул.

– И ты меня отпустишь?

– Конечно, отпущу. Во-первых, ты нам не нужен, а во-вторых, мы твои должники.

– Должники?

– Конечно. Айдын никогда бы не решился прыгнуть. Слишком себя любил, цеплялся за жизнь да и просто боялся. Сколько лет мы с ним бились, направляли к нему посланников в самых разных обличьях, и так улещали и этак, да все без толку. А тут пришел ты и одной камеей все устроил.

– Я? Камеей?!

– Конечно! Да-да, той самой камеей, которую ты запрятал в его палку. «Если маленькое колдовство способно привести к такому результату, – решил Айдын, – насколько же больше будет блаженство, даруемое Владыкой».

Разумеется, Залман-Шнеур, в полной мере насладиться плодами своего труда ты не в состоянии, для этого нужно быть не человеком, а существом иного порядка. Но мы в качестве награды делаем тебе самый большой подарок, который можно подарить особи вашего вида.

– И о каком же подарке идет речь? – спросил я, уже догадываясь, что ответит демон.

– О твоей жизни, – усмехнулся он.

На этом мы расстались. Я забросил за плечи котомку и, не оглядываясь на сидевшего под скалой того, кто принял облик погибшего старика, побрел за перевал. Делать в Кушкее мне было нечего. По правде сказать, мне вообще было нечего делать ни со своей жизнью, ни со своими целями. Я достиг того, чего хотел, мир повернулся ко мне искрящейся цветной гранью, но в этом плывущем, смещающемся, зыбком мареве я не мог ничего разглядеть.

– Эх, что за судьба, – повторял я, тащась по горной дороге. – Никому нет до меня дела, ни людям, ни демонам.

Через неделю я вернулся в Стамбул и стал устраиваться надолго. В Курув мне не хотелось, на берегах Босфора дышалось куда легче и вольготнее. Османы одинаково относились ко всем жителям огромной империи. Плати налоги и подати – и живи как хочешь. Еврейская община Стамбула не знала ни погромов, ни преследований. Да и сам город поражал великолепием и размерами. Курув по сравнению с ним был убогой деревней.

Я открыл лавочку на базаре: починка и продажа все тех же уздечек, кнутов, шлей и постромков. Спустя год нанял двух помощников, а спустя три перестал работать сам, только отдавал распоряжения десятерым работникам. Все у меня получалось, складывалось одно к одному, удача преследовала удачу. И дело не только в деньгах, несмотря на горб и маленький рост, я чувствовал себя совершенно здоровым человеком, полным сил и желаний.

Когда я стал состоятельным, и жена нашлась. Сосватали мне хромую от рождения девушку, дочку торговца тканями. Я мог бы отказаться, начать перебирать – деньги многое позволяют. Но не стал, сразу согласился после первой же встречи. И Сара сразу согласилась, несмотря на мое уродство. Дело не в деньгах, слава Богу, ее родители были вполне зажиточными людьми, дело в душе. Она оказалась замечательным человеком. Потом, спустя много лет, рассказала, как впервые увидела меня:

– Глаза у тебя были, как у собаки, ожидающей удара палкой. Я сразу тебя пожалела и подумала: а этого кто возьмет? И сразу решила: я и возьму.

Мы прожили душа в душу много лет. Редко кто из полностью здоровых людей так счастлив в браке. Подняли четырех сыновей, успели порадоваться доброму десятку внуков и внучек. Год назад, когда жена покинула наш мир, жизнь стала мне скучна. Я все чаще и чаще стал возвращаться мыслями в далекое прошлое. Плохое позабылось, и мне начало представляться, будто жизнь в Куруве была доброй и легкой.

– Как же так, – напоминал я себе, – разве ты забыл обиды и унижения? Несмываемую грязь детских дразнилок, кривые усмешки взрослых,