Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

месяцем, или оставшийся снег, или белые дома?.. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache, – думал Ростов. – Вот тебе и не таш…» И следом: «Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка… (Вот удивится, когда я скажу ей, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» (Напомним: ташка – еще и гусарская сумка.)

«– Поправей-то, ваше благородие, а то тут кусты, – сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов».

Интерес к «механизмам» сна, воспроизведение процессов засыпания, возникновения сновидений, пробуждения тут и там отзывается в художественных сочинениях Толстого.

С поразительной красотой и силой передано «волшебное царство», пограничное состояние между бодрствованием и сном, там же в «Войне и мире», в описании последней ночи юного Пети Ростова – на рассвете ему предстоит быть убитым в бою. «Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть, глаз огромного чудовища…» Цветовые образы сменяются музыкальными. Свист натачиваемой сабли, звуки капели, ржание лошадей, храп спящих гусаров сливаются с музыкой, звучащей в душе мальчика, начинает рождаться стройная мелодия, фуга (о чем Петя понятия не имел), слышатся голоса. «С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него…»

Припомним еще, как в «Воскресении» засыпает приехавший в деревню Нехлюдов. Здесь смело сопрягаются впечатления последних дней, круто вторгшиеся в жизнь героя, картины, рожденные и подсказанные воображением, наконец, то и другое, уже переработанное в образы сновидения. «Слушая соловьев и лягушек, Нехлюдов вспомнил о музыке дочери смотрителя <тюрьмы, где содержалась Катюша Маслова>; вспомнив о смотрителе, он вспомнил о Масловой, как у нее, так же, как кваканье лягушек (!), дрожали губы, когда она говорила: «Вы это совсем оставьте». Потом немец-управляющий <имением Нехлюдова> стал спускаться к лягушкам. Надо было его удержать, но он не только слез, но сделался Масловой и стал упрекать его: «Я каторжная, а вы князь». «Нет, не поддамся», – подумал Нехлюдов, и очнулся, и спросил себя: «Что же, хорошо или дурно я делаю? Не знаю, да и мне все равно. Все равно. Надо только спать». И он сам стал спускаться туда, куда полез управляющий и Маслова, и там все кончилось».

В «Божеском и человеческом», рассказе о казни революционера Светлогуба, пробуждение героя в утро приведения приговора в исполнение связано с его последним сновидением, перед самым пробуждением. Сновидение – светлое, веселое. «Он видел во сне, что он с какой-то маленькой белокурой девочкой лазает по развесистым деревьям, осыпанным спелыми черными черешнями, и собирает в большой таз… Какие-то странные животные, вроде кошек, ловят черешни, и подбрасывают кверху и опять ловят. И, глядя на это, девочка заливается, хохочет так заразительно, что и Светлогуб тоже весело смеется во сне… Вдруг медный таз выскальзывает из рук девочки…с медным грохотом, толкаясь о сучья, падает на землю. И он просыпается, улыбаясь и слушая грохот таза. Грохот этот есть звук отворяемых железных запоров в коридоре. Слышны шаги по коридору и бряканье ружей. Он вдруг вспоминает всё».

И напоследок – снова «Война и мир»: уже почти хрестоматийное пробуждение Пьера на постоялом дворе, наутро после Бородинского боя. Он видит во сне старого масона, встреча с которым повернула его жизнь, слышит от него слова, которыми «разрешается весь мучающий его вопрос»:

«– Да, сопрягать надо, надо сопрягать.

– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство!..

Это был голос берейтора, будивший Пьера».

Куда движется время?

Еще раз вернемся к описанию сна Светлогуба. Пробудившись, герой сознает, что грохот упавшего таза с ягодами, от которого он проснулся, на самом деле звук отпираемых тюремных засовов и бряканье ружей солдат, явившихся, чтобы вести его на казнь. Получается, что весь сон с девочкой, собирающей черешню, «пристроился» спереди к грохоту, ставшему причиной пробуждения.

То же самое происходит с Пьером. Слова, которыми будит его слуга, преобразованные во сне («запрягать» – «сопрягать»), подводят итог каким-то чудом оказавшемуся впереди них сновидению, открывшему Пьеру нечто самое существенное в прошлой жизни и в жизни, еще предстоящей.

Перед нами удивительное явление, которое очень занимает Толстого. Он задумывается над необходимостью объяснить это как бы обратное движение времени в сновидении, когда «вы видите длинный сон, который кончается тем обстоятельством, которое вас разбудило».

За год до смерти он записывает свое сновидение: «Я приезжаю к брату и встречаю его на крыльце с ружьем и собакой. Он зовет меня идти с собой на охоту, я говорю, что у меня ружья нет. Он говорит, что можно вместо ружья взять, почему-то, кларнет. Я не удивляюсь и иду с ним по знакомым местам на охоту, но по знакомым местам этим мы приходим к морю (я тоже не удивляюсь). По морю плывут корабли, они же и лебеди. Брат говорит: стреляй. Я исполняю его желание, беру кларнет в рот, но никак не могу дуть. Тогда он говорит: ну, так я, – и стреляет. И выстрел так громок, что я просыпаюсь в постели и вижу, что то́, что был выстрел, это стук от упавших ширм, стоявших против окна и поваленных ветром. Мы все знаем такие сны и удивляемся, как это сейчас совершившееся дело, разбудившее меня, могло во сне подготовляться всем тем, что я до этого видел во сне и что привело к этому только что совершившемуся мгновенному событию?»

Ответ дан сжато, все, что давно обдумывалось, оставаясь в сделанных для себя записях и пометках, нашло завершенную форму: «Этот обман времени имеет, по моему мнению, очень важное значение. А именно то, что времени нет, а нам представляется все во времени только потому, что таково свойство нашего ума».

Толстой предполагает, что жизнь в сновидении происходит вне времени; память, воображение, внешние воздействия рождают образы сновидения почти одновременно; пробуждаясь, мы усилием разума («сознанием ума») расставляем все явившиеся впечатления в нужной последовательности.

«Я от страха захотела проснуться…»

Мистические сны героев Толстого не столько объясняют, сколько в странных образах приоткрывают, дают почувствовать им смысл и даже исход происходящего.

«Анна Каренина» начинается воспоминанием пробуждающегося Стивы Облонского о только что виденном сне: званый обед, отчего-то на стеклянных столах, стеклянные столы поют любовную песню, и тут же «какие-то маленькие графинчики, и они же женщины». При всех искажениях, привнесенных сном, сновидение не ощущается фантасмагорическим, «нелепым». Через страницу-другую мы понимаем полное его совпадение с обычной жизнью Стивы. Да и сам Толстой тут же