Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

он объясняет: «Чисткой души называл он такое душевное состояние, при котором он вдруг, после иногда большого промежутка времени, сознав замедление, а иногда и остановку внутренней жизни, принимался вычищать весь тот сор, который, накопившись в его душе, был причиной этой остановки». В одном из вариантов романа Толстой определяет такое состояние как пробуждение подлинного духовного существа человека.

Болезнь, когда коромысло весов склоняется в сторону духовного и душевного, часто оказывается лучшим временем для такой внутренней перемены: не выпадение из жизни, а часть жизни. Все люди отделены друг от друга своими телами, но в каждом человеке живет то же самое, что живет во мне («в чем эта связь, я не могу ни понять, ни высказать, но знаю, что она есть»), все соединены общим духовным началом, которое дает жизнь всему; – убежден Толстой. Во время болезни, которая выявляет в телесном устройстве разных людей не поддающиеся обобщению «бесчисленные соединения и страдания», как раз в это время в самых несхожих людях пробуждается их подлинная духовная сущность, объединяющая людей на земле.

Именно так протекает болезнь Пьера Безухова – выздоровлением от нее завершается четвертый том «Войны и мира» (впереди – лишь эпилог).

Причина его болезни – не душевные тревоги, а физические лишения и напряжения, испытанные в плену и выказавшие себя, как это большею частью бывает, позже, когда эти лишения и напряжения остались позади. Тяжелая болезнь – медики именовали ее желчной горячкой – тянулась три месяца. «Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все-таки выздоровел», – с веселым вызовом, словно не в силах удержаться, замечает Толстой. Но реплика как бы со стороны. Из самого текста (в противоположность тому, что говорилось о Наташе) никак не явствует, что диагноз поставлен неверно или что лечат нехорошо. Мы почти физически ощущаем испытываемую Пьером радость телесного обновления, когда он счастливым «Ах, как хорошо! Как славно!» приветствует мягкую чистую постель или чашку душистого бульона. Но пробуждение от болезни, как называет выздоровление Толстой («проснувшись от своей болезни»!), – это обновление духовное.

В те три месяца, пока тело немоществует и радостно вспоминает то, что прежде было его привычкой, душа Пьера перерабатывает пережитое им в горящей Москве, в плену, освобождается от многого, что мешало прежде видеть подлинное содержание и смысл жизни. В этом, а не только в спасении из плена, «радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастье».

Раньше, думая о цели жизни, он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел вдаль, поверх голов окружающих людей, пишет Толстой о своем герое. Теперь, проснувшись от болезни, он понял, что надо не напрягать глаз, а только смотреть перед собой. Когда он смотрит так, в окружающих людях ему открывается их подлинное духовное существо, но и его подлинное духовное существо теперь открывается окружающим людям.

И потому «доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных…»

После болезни, а с нею и чистки души, коромысло весов выравнивается, в жизнь приходит новый человек, не утративший всех своих бесчисленных телесных особенностей, но освобожденный от прежней духовной обособленности: «Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь».

Пассажир поезда № 12

«Все мы пассажиры в этой жизни.

Но один только входит в свой поезд, а другой, как я, схожу».

Лев Толстой

Глава 1

Действительная действительность

«Спал хорошо…»

Толстой смолоду и до старости заботливо относится к своему сну. Чужой сон оберегает с неменьшим уважением. Близкие вспоминают, что он попросту не мог разбудить спящего. Дневниковые записи сплошь и рядом открываются пометой, сколько спал минувшей ночью и как спал:

«Лег поздно, спал дурно…», «Встал в 8-м…», «Дурно спал. Встал рано, не выспался и слаб…», «Спал хорошо до 5, потом бессонница, к утру заснул…», «Мало спал, но приятно возбужден…». Помета 37-летнего Толстого: «Встал нездоровый, столетний…». Помета Толстого 82-летнего: «Опять спал часа три, даже меньше, но головой свеж и бодр…». И т. п.

Накануне ухода из Ясной Поляны: «Встал очень рано. Всю ночь видел дурные сны». В напряженном, трагическом описании самого ухода опять-таки: «Лег в половине 12. Спал до 3-го часа». Подробности сна появляются и на страницах, отмечающих его последний, стремительный путь: «Я здоров, хотя не спал…», «Спал тревожно…», «Сонлив, а это дурной признак…» Пишется уже в Оптиной Пустыни: до Астапова, до конца пути, до конца – рукой подать.

Дневной сон тоже почти обязателен в толстовском распорядке дня. Присказка старого князя Болконского: после обеда серебряный сон, а до обеда золотой – скорее всего отражение собственного опыта.

В 1900-е годы в яснополянском обиходе дневной сон нередко обозначается шутливым выражением «ноги греть». «Так, ноги грел», – отзываются домашние, когда кого-нибудь из них спрашивают, спал ли он днем. Но для самого Толстого заснуть с молодых лет означает как раз противоположное – остудить ноги. Об этой – физиологической особенности (или привычке) читаем у доктора Маковицкого: «Был разговор о том, что делать для того, чтобы заснуть, когда бывает бессонница. Л.Н. сказал, что раньше он, когда не мог спать, ходил босыми ногами по полу, а теперь он просто студит их о железные прутья кровати и думает, что, когда ноги после этого начинают согреваться, кровь приливает к ним от головы, и засыпает».

«Моя теория о сне»

«Не переставая думаю о сне и сновидениях», – заносит Толстой в дневник уже в старости. Но мысли о предмете, который он считает необыкновенно важным, непрестанно занимают его смолоду. Разговор об этом предмете – уже в первом, неоконченном рассказе «История вчерашнего дня»; рассказ – начальный подступ к обнаружению «беспредельности» внутренней жизни человека, к тому, что вскоре, после «Детства», будет именоваться «диалектикой души».

На последних страницах (более пятой части текста) повествователь подробно описывает, как, возвратившись из гостей, укладывается спать, засыпает. Начальным аккордом – «Прекрасная вещь – сон во всех фазах: приготовление, засыпание и самый сон» открывается ряд картин, наблюдений, суждений; они объединены названием «моя теория о сне».