История Германии в ХХ веке. Том I - Ульрих Херберт

бездуховности» и крикливому поведению, резко противоречившим взгляду немецкой буржуазии образования на мир[77].

Именно педагог Эдуард Шпрангер, один из наиболее известных университетских профессоров, державшихся на расстоянии от нацистов, сформулировал 22 апреля 1933 года Вюрцбургскую декларацию Ассоциации немецких высших учебных заведений. В ней говорилось: «Возрождение немецкого народа и возвышение нового германского рейха означает для университетов нашей родины исполнение их чаяний и подтверждение их всегда горячих надежд. <…> После устранения прискорбных классовых противоречий снова настал час, когда университеты должны будут развить свой дух из глубокого единства немецкой национальной души и сознательно направить многостороннюю борьбу этой подавленной тяготами и засильем инородцев души на решение задач современности»[78].

«Горячие надежды», впрочем, могли означать что угодно. Многие смирились с политическими потрясениями, но в то же время подчеркивали автономию университета и науки. Широко распространено было убеждение, особенно среди ученых-гуманитариев, что культурный модерн окончательно подходит к концу, например через симбиоз христианства и фёлькиш-государства или через возвращение империи Бисмарка. Соответственно, многие академические работы стали основой для далеко идущей легитимации нацистского режима.

Однако предпосылкой для этой относительно бесконфликтной адаптации к новому режиму стало быстрое удаление евреев, а также оппозиционеров из числа преподавателей университета. В первые два года после захвата власти было уволено от 15 до 20 процентов преподавательского состава университетов; к 1938 году эта цифра выросла почти до 30 процентов, а среди полных профессоров – до одной пятой. Однако в отдельных университетах ситуация была совершенно иной, что указывает на прежнюю пропорцию республикански настроенных преподавателей и евреев. В университетах Берлина и Франкфурта-на-Майне были уволены более 32 процентов преподавателей, в Гейдельберге – 24 процента, в Бреслау, Фрайбурге, Гёттингене, Гамбурге, Кёльне – около 20 процентов. Для сравнения, в Ростоке их было всего 4 процента, а в Тюбингене – только 1,6 процента[79].

Эта огромная волна увольнений и высылок прошла без громких волнений и возражений. Это было связано с широко распространенным среди германских профессоров дистанцированием и неприятием коллег-евреев, и, возможно, еще больше с акционистским антисемитизмом студенчества, которое организовало кампании против профессоров-евреев во многих университетах. Кроме того, в 1931 году на 2000 штатных преподавателей университета приходилось около 3000 абилитированных профессоров без постоянного места работы, которые из‑за экономического кризиса практически не в состоянии были найти подходящую работу за пределами университетов. Среди них доля активных национал-социалистов была гораздо выше, чем среди профессоров. Поэтому НСДАП надеялась быстро усилить свое влияние в университетах за счет назначения молодых приват-доцентов. Отвечая в июле 1933 года на вопрос Отто Хана о том, не хотел ли бы он принять участие в собрании максимального числа коллег, чтобы выразить протест против такого обращения с коллегами-евреями, Макс Планк сказал: «Если сегодня 30 профессоров встанут и выступят против действий правительства, то завтра на их место придут 150 человек, которые заявят о своей солидарности с Гитлером, потому что они хотят заполучить эти рабочие места»[80].

Однако, почти безропотно согласившись с увольнением почти трети профессоров университета по политическим и расовым причинам, профессора сделались сообщниками режима, которому они уже не могли противостоять с позиции высшего морального авторитета и независимости. Правда, из писем мы знаем, что довольно много университетских профессоров с гневом и сожалением следили за судьбой своих коллег евреев, а также социалистов или пацифистов. Но на фоне всеобщего одобрения успехов национал-социалистов в экономической и внешней политике это имело второстепенное значение.

Тем не менее существовало много возможностей узнать, как дальше будет развиваться культурная политика национал-социалистов. Остракизм и изгнание немецкой интеллектуальной элиты – от Томаса и Генриха Маннов до Альфреда Дёблина и Бертольда Брехта, Курта Тухольского, Карла фон Осецкого, Германа Броха, Альфреда Керра, Анны Зегерс, Роберта Музиля, Франца Верфеля, Карла Цукмайера, Арнольда и Стефана Цвейгов, Эриха Марии Ремарка, Эриха Кестнера, Артура Шницлера, а также таких известных университетских преподавателей, как Карл Маннгейм, Герман Хеллер, Ганс Кельзен, Вильгельм Рёпке, Йозеф Шумпетер, Эрнст Кассирер, Макс Хоркхаймер, Карл Лёвит, Карл Поппер и Пауль Тиллих, начались уже в первые недели и месяцы прихода режима к власти и достигли первого пика жестокости с сожжением книг 10 мая 1933 года. 24 лауреата Нобелевской премии были вынуждены эмигрировать, в том числе Томас Манн, Альберт Эйнштейн, Макс Борн, Фриц Хабер, Пауль Герц, Джеймс Франк, Эрвин Шредингер и Отто Штерн.

Но многие остались и примирились с режимом, как, например, Герхарт Гауптман, который упивался своим образом князя немецких поэтов; Вернер Краус, Вильгельм Фуртвенглер, Рихард Штраус – они создали новому государству культурную репутацию, которая была так важна для его принятия среди образованных средних классов. Другие перешли на сторону национал-социалистов, например самый известный философ того времени Мартин Хайдеггер или один из ведущих экспрессионистов Готфрид Бенн, который теперь красноречиво заявил в своем обращении к «народу»: «Я лично заявляю о своей поддержке нового государства, потому что в нем мой народ прокладывает себе путь <…>. Большие города, индустриализм, интеллектуализм, все тени, которые эпоха набросила на мои мысли, все силы века, с которыми я столкнулся в своем творчестве: бывают моменты, когда вся эта мучительная жизнь уходит на второй план и остается только равнина, простор, времена года, земля, простые слова – народ»[81].

В выступлении против модернистской культуры, против авангардизма, экспрессионизма и формальных экспериментов, против социально критического и левого искусства, национал-социализм и буржуазная критика модерна нашли друг друга. «Отныне мы будем вести неустанную очистительную войну, – снова и снова заявлял Гитлер, – против последних элементов нашего культурного разложения» и против «тех „произведений искусства“, которые нельзя понять сами по себе, но которые сначала требуют пухлой инструкции, чтобы оправдать свое существование, чтобы в конце концов найти того запуганного человека, который терпеливо принимает такую глупую или наглую чепуху»[82]. Постулаты противопоставленного этому нового немецкого искусства нашли свое выражение как в литературе, так и в живописи и архитектуре. Наряду с народным натюрмортом и прославлением крестьянского труда, стилизованными воинами и идеальными матерями, героический пафос архитектуры встречал особое одобрение. В Доме искусства в Мюнхене, в новом здании рейхсканцелярии в Берлине и, прежде всего, в комплексе для проведения партийных съездов в Нюрнберге стилизация под античный классицизм, монументальность и устрашающая эстетика сочетались с помпезной сакральностью, так же как сочетание помпезных массовых шествий с литургическими и религиозными элементами стало одной из отличительных черт саморепрезентации режима в целом.

Однако ориентация на мифическое прошлое была лишь одной из культурных установок режима. Другая, более прагматичная, делала упор на преемственность и обращение к традициям. Культивировались проверенные стили, традиционный репертуар и классические