Главная улица - Синклер Льюис

Кэрол видела мокрые стволы деревьев, черные ветви, бурую, похожую на губку, землю среди пятен талого снега на газонах. На пустырях виднелись космы прошлогодней травы. Дома, не осененные летней листвой, глядели уныло — сараи и бараки.

Кенникот восхищался:

— Погляди, погляди-ка! Джек Элдер перекрасил гараж. А тут что? Мартин Мэони поставил новый забор вокруг птичника. Смотри, ведь отличный забор, а? Цыпленку не пролезть, и собаке не перескочить! Шикарный забор! Интересно, почем обошелся ярд? Да, вот как у нас строят, — даже зимой! Тут народ поделовитее этих калифорнийцев! Хорошо очутиться дома, а?

Кэрол заметила, что всю долгую зиму горожане выбрасывали мусор на задние дворы, с тем, чтобы убрать его весной. Недавняя оттепель обнажила груды золы, костей, тряпья, заляпанных жестянок из-под краски. Все это тонуло в полузастывших лужах, наполнявших промоины. Отбросы окрасили воду в мутные цвета: кровянистый, желтый и полосато-бурый.

— Погляди-ка на Главную улицу! — восторженно произнес Кенникот. — Фуражная лавка отделана заново, и вывеска новая — черная с золотом. Это здорово украсит весь квартал.

Кэрол заметила, что из-за скверной погоды на тех немногих пешеходах, которых они встречали, было самое поношенное платье: прямо вороньи пугала из нищего поселка. «Надо же было проехать две тысячи миль, — с недоумением думала она, — оставить позади горы и огромные города, а потом сойти здесь, с тем чтобы здесь и остаться! Не понимаю, что может заставить выбрать именно это место?!»

Кэрол увидела человека в порыжелом пальто и суконной кепке.

— Смотри-ка, кто идет! — воскликнул Кенникот.

Ведь это Сэм Кларк! Ишь как вырядился по такой погоде!

Мужчины без конца жали друг другу руки и, по западному обычаю, орали:

— Го-го-го, старый пес, как же вы поживаете?

— Ах, старый конокрад, до чего же я рад вас видеть!

Сэм кивнул Кэрол через плечо Кенникота, а она в это время подумала: «Пожалуй, лучше мне было бы совсем не выезжать отсюда! Я разучилась лгать. Хоть бы они скорей кончили! Еще один квартал — и я увижу малыша!»

Наконец дома! Кэрол проскользнула мимо распростершей объятья тетки Бесси и опустилась на колени перед Хью. Когда он пробормотал: «Мама, мама, не уезжай! Оставайся со мной, мама!» — она воскликнула:

— О нет, я больше никогда не оставлю тебя!

Хью продолжал:

— Это папа.

— Ишь ты, он узнал нас, будто мы вовсе и не уезжали! — сказал Кенникот. — В Калифорнии не найти таких умных ребят его возраста!

Когда пришел багаж, любящие родители нагромоздили вокруг Хью деревянных человечков, входивших один в другого; миниатюрную джонку и восточный барабан из китайского квартала Сан-Франциско; резные кубики работы старика француза в Сан-Диего; лассо из Сан-Антонио.

— Ты простишь маму за то, что она уезжала от тебя?

Простишь? — шептала Кэрол.

Поглощенная Хью, она задавала сотни вопросов о нем: не простужался ли он, не капризничал ли, кушая овсянку, не случается ли с ним к утру беда? В тетке Бесси она видела только источник сведений и без раздражения пропустила мимо ушей намек, подкрепленный наставительно поднятым пальцем:

— Ну, я надеюсь, что после такой чудной и долгой поездки, когда истрачено столько денег, ты будешь сидеть на месте и не станешь гнаться за…

— Он все еще любит морковку? — перебила ее Кэрол.

Когда снег прикрыл отвратительные грязные дворы, Кэрол повеселела. Она говорила себе, что в такую погоду в Нью-Йорке или Чикаго улицы так же безобразны, как и в Гофер-Прери. И поспешно отогнала мысль, что там зато есть чудесные уютные квартиры. Усердно перебирая одежду Хью, она напевала.

Спустились холодные сумерки. Тетушка Бесси ушла домой. Кэрол взяла ребенка в свою комнату. Пришла служанка и стала жаловаться, что негде достать на ужин молока. Хью хотел спать, и Кэрол успела заметить, что тетушка Бесси порядочно избаловала его. Он хныкал без конца, пытался схватить серебряную щетку Кэрол и оказался слишком утомительным даже для только что возвратившейся матери. Шумливость Хыо и звуки, доносившиеся из кухни, только подчеркивали бесцветную тишину дома.

За окном Кенникот здоровался с вдовой Богарт. До Кэрол долетели те же самые слова, что он говорил всегда, каждый снежный вечер: «Пожалуй, так будет валить всю ночь!» Кэрол ждала. Вот они, неизбежные вечерние печные звуки: выгребается зола, засыпается уголь.

Да, она опять дома! Ничего не изменилось. Она никогда не уезжала. Калифорния? Да разве она видела ее? Разве была хоть одна минута, когда бы она не слышала, как жестяной совок скребет в зольнике? Кенникот, по-видимому, воспринимал все иначе. Для нее эта поездка уже отодвинулась в туманную даль, а ему казалось, что они только что вернулись. Она чувствовала, как сквозь стены к ней просачивается дух тесных домишек и добродетельных соседей. В эту минуту она поняла, что, убежав отсюда, она просто старалась забыть о своих сомнениях в суете путешествия.

— Боже, неужели снова начнется эта пытка? — воскликнула она.

Хью тоже заплакал.

— Подожди маму одну минутку! — сказала она и побежала вниз, в подвал, к Кенникоту.

Он стоял перед топкой. Как ни был запущен остальной дом, Кенникот всегда заботился о том, чтобы в этом подвале, составлявшем основу здания, было свободно и чисто. Квадратные столбы были оштукатурены, ящики для угля, для картофеля и для дров отлично устроены. Отблеск из топки падал на гладкий серый цементный пол к ногам Кенникота. Он тихонько насвистывал, глядя на печь глазами, видевшими в черном чудовище символ домашнего уюта и привычной рутины, к которым он теперь возвратился. Его скитания окончились, его долг полюбоваться «видами», и «достопримечательностями» был достойно исполнен. Не замечая вошедшей Кэрол, он наклонился и уставился на синие огоньки, плясавшие среди углей. Потом быстро закрыл дверцу и взмахнул правой рукой — просто от удовольствия.

Увидев жену, он воскликнул:

— А, женушка, иди сюда! Чертовски хорошо дома, а?

— Да, — солгала она и с трепетом подумала: «Не теперь. Сейчас я не в силах объясняться. Он так добр ко мне. Он верит мне. А я собираюсь разбить его сердце».

Она улыбнулась ему. Блюдя священную чистоту его подвала, она бросила в мусорный ящик пустой пузырек из-под синьки. «Только ребенок и удерживает меня, — размышляла она. — Если бы Хью умер…» В ужасе она помчалась наверх и удостоверилась, что за эти четыре минуты с Хью ничего не случилось.

Она заметила карандашную пометку на подоконнике. Она сделала ее как-то в сентябре, когда собиралась на пикник с Ферн Маллинз и Эриком. Они с Ферн тогда дурачились и хохотали, выдумывая всевозможные увеселения на всю предстоящую зиму. Кэрол взглянула через улицу на окно комнаты, где жила Ферн. Серый лоскут занавески прикрывал тихое окно.

Она старалась придумать, кому бы позвонить по телефону. Не нашлось никого.

Вечером пришли Кларки и заставили ее описывать им миссии. Десятки раз они повторяли ей, как они рады, что она опять с ними.

«Приятно, когда люди к тебе расположены, — думала она. — Это притупляет тоску. Но… Ах, неужели вся жизнь состоит из неразрешимых но?..»

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

I

Кэрол старалась бцть довольной — что уже само по себе несовместимо. Весь апрель она с невероятным усердием занималась уборкой дома. Связала свитер для Хью. Прилежно работала в Красном Кресте. Молчала, когда Вайда неистово ораторствовала о том, что, хотя Америка, как и прежде, ненавидит войну, тем не менее нужно вторгнуться в Германию и стереть с лица земли всех немцев, так как доказано, что в немецкой армии нет ни одного солдата, который не распинал бы пленных и не отрубал руки младенцам.

Кэрол была добровольной сиделкой при миссис Чэмп Перри, когда та вдруг слегла с воспалением легких и вскоре умерла.

В похоронной процессии участвовали все одиннадцать человек ветеранов гражданской войны и пионеров-старики и старухи, немощные и слабые, которые несколько десятилетий назад были в этих диких местах лихими молодцами и румяными красотками и скакали на мустангах по густой, волнующейся под ветром траве прерии. Они ковыляли за оркестром, составленным из местных дельцов и школьников, которые шли вразброд, без форменной одежды, без дирижера, и пытались исполнять на ходу траурный марш Шопена, — толпа плохо одетых людей с печальными глазами, шлепавших по талому снегу под сбивающиеся звуки скорбной музыки.

Чэмп сразу совсем сдал. Ревматизм стал еще сильнее мучить его. В комнатах над лавкой царила тишина. Он больше не мог исполнять обязанности скупщика зерна при элеваторе. Привозившие пшеницу фермеры жаловались, что Чэмп не видит делений на весах и все время словно высматривает кого-то в темноте закромов. Часто видели, как он крался проулками, разговаривал сам с собой и, чтобы уйти от взоров посторонних, скрывался на кладбище. Раз Кэрол пошла за ним и увидела, что этот грубый, пропитанный табаком, недалекий старик лежал ничком на снегу могилы, раскинув большие руки, будто пытаясь защитить от холода ту, которую он заботливо укрывал на ночь шестьдесят лет подряд и которая теперь осталась совсем одна.