Дмитрий Самозванец - Пирлинг

Впрочем, уже со времени брака Марины с Лжедмитрием II вся жизнь ее одета покровом тайны. Вероятно, пережитые потрясения оказались роковыми для юного существа, измученного скитаниями вдали от родины и испытавшего на себе жестокие удары судьбы. Надо заметить, что история была столь же беспощадна к Марине, как и сама действительность. Как польские, так и русские писатели осыпали ее самыми тяжкими обвинениями. В глазах этих судей детище самборских бернардинцев оказывается существом без стыда и совести. Сам патриотизм Марины подвергается сомнению. Зато ей приписывается необузданное честолюбие, готовое на всевозможные жертвы во имя миража царской власти, предназначенной ее сыну. В ослеплении своими тщеславными мечтами Марина будто бы пренебрежительно отвергла милостивые предложения Сигизмунда III. Мирной, но безвестной жизни она предпочла отчаянную погоню за счастьем. Говоря по правде, действия Марины свидетельствуют скорее против нее, нежели в ее пользу. Так ясно мы представляем себе эту наездницу в мужском платье, со свитой из лихих казаков. Героиня больших дорог, она бешено скачет, собирая вокруг себя темных искателей приключений… Но кто скажет, в какой мере Марина была свободна или, напротив, связана чужой волей в своих поступках? Являлась ли она жертвой собственных страстей, или же ее просто подхватил и унес вихрь событий? Мы уже знаем, какое рассудительное и полное достоинства письмо она отправила к королю 16 января 1610 года. После этого голос несчастной царицы замолкает. Никому, в сущности, неизвестно как следует, какие речи вела с тех пор Марина; никто не может сказать, какими обещаниями или угрозами старались пленить ее или запугать. Во всяком случае, между Самбором и Астраханью лежит целая бездна. По этому страшному пути пришлось пройти молодой, одинокой женщине. Условия, среди которых она жила это время, были самыми ужасными. Неужели, испытав все это, Марина не может рассчитывать на снисхождение ввиду обстоятельств, смягчающих ее вину? Нет, справедливость требует, чтобы судьи считались с этими данными — по крайней мере, до тех пор, пока не будет произведено дополнительное следствие.

Каков бы ни был конец Марины, ее исчезновение избавило Михаила Романова от одной из многих опасностей или, по крайней мере, забот. Власть молодого царя, созданная самим народом, пережившим глубокий кризис, мало-помалу укреплялась. Вся Россия смыкалась вокруг него, как около национального стяга. Однако Сигизмунд ни за что не хотел примириться с утратой столь богатой добычи. В глазах польского короля Михаил был едва ли не поповичем — вообще, человеком далеко не блестящего происхождения. Сигизмунд считал его ребенком, не способным к управлению государством. Он был убежден, что на московский престол этого государя возвела чернь против воли знати. Король открыто говорил, что подобное избрание он считает величайшим беззаконием. Единственным правомочным царем является Владислав. Ведь народ уже присягал ему, а знатнейшие бояре и доныне продолжают звать его в Москву. Во всех неудачах своего сына Сигизмунд винил враждебных ему интриганов. Не будь их, Владислав уже давно носил бы русскую корону и трудился бы над приобщением своей новой державы к семье европейских государств.

Таковы были представления Сигизмунда о России, едва пережившей ужасы междуцарствия. Между тем никогда ненависть русских к полякам и к латинству не достигала такой силы, как именно в эту пору. В том же духе высказывался польский король и при свиданиях своих с императором Матвеем, которого русские избрали как бы третейским судьей для прекращения изнурительной борьбы с Польшей. Император самым серьезным образом отнесся к своей роли. Распространяясь на тему о коварных случайностях войны, он осторожно давал понять Сигизмунду, что лучшим средством восстановить мир между обоими державами было бы признание Михаила законным государем. Но при одной мысли об этом Сигизмунд выходил из себя. Он слал в Вену одно письмо за другим; он заставлял королевича Владислава вести такую же переписку; ему казалось, что император не обнаруживает достаточного беспристрастия в решении спора. В конце концов, впрочем, Сигизмунд согласился на посредничество Матвея, хотя и сомневаясь в действительности такого способа уладить дело. Как нарочно, дипломатические переговоры между сторонами завершились полной неудачей. 6 апреля 1616 г. Сигизмунд не без самодовольства заявляет, что все его предсказания оправдались. Чего же ждать от этих варваров с неверной душой — как он называет русских! В этих словах уже таилась угроза. Действительно, четыре месяца спустя, 23 июля того же года, Сигизмунд объявил императору, что сейм санкционировал войну Речи Посполитой с Москвой.

В среде польской молодежи царило воинственное возбуждение. Цвет ее последовал за Владиславом, который на этот раз сам стал во главе армии. Надо заметить, что королевич был счастлив избавиться от отцовской опеки. Расправив свои крылья, королевич заявил, что он скорее умрет, чем вернется к однообразию варшавской жизни. Стремясь мечом приобрести себе царство на севере Европы, Владислав имел в виду двоякую цель. Во-первых, он уходил от семейных неприятностей; во-вторых, он создавал себе независимое и блестящее положение. Честолюбивые мечты королевича залетали далеко. Очевидно, он разделял иллюзии своего отца. Во всяком случае, он счел долгом открыть свою душу папе и испросить у него заранее кое-какие разрешения. Удивительно, как торопился Владислав с этим делом!

Королевич, столь неожиданно принявший на себя роль завоевателя, был непоколебимо уверен в том, что ему придется короноваться в Кремле. Из-за этого он заранее хочет предусмотреть все подробности предстоящего ему обряда. Владислав находился почти в таком же положении, что и злополучный Лжедмитрий I. Разница заключалась лишь в том, что один был тайным католиком, тогда как другой открыто исповедовал эту веру. Подобно своему предшественнику, королевич опасался оскорбить религиозное чувство православных русских людей демонстративным выполнением в Москве обрядов католического культа. Ему хотелось вступить на царский престол, не афишируя своих вероисповедных симпатий и ничем не омрачая радости своих новых подданных. Где же найти золотую середину? Таков был вопрос, который старались разрешить и сам Владислав, и вся его свита. Одни советники королевича обнаруживали непреклонный ригоризм. Другие, напротив, высказывались за необходимость самых широких компромиссов. К последнему мнению примыкал, между прочим, проповедник короля отец Бембо. Обе стороны согласны были в одном, а именно, что необходимо представить данный вопрос на благовоззрение папы и затем подчиниться его решению. В сущности, так же действовал и Мнишек, когда ему нужно было улаживать дело Лжедмитрия I. Инициатива обращения в Рим, естественно, должна была принадлежать Владиславу. Случай для этого представлялся сам собой. Королевич готовился принять огненное крещение войны. При подобных условиях было как нельзя более уместно заручиться благословением римского первосвященника, как это приличествовало отпрыску династии, исповедующей католицизм. 6 апреля 1617 года молодой завоеватель обратился с соответствующей просьбой в Рим. Он заявлял, что намерен послужить своим мечом вере и родине. За первым посланием Владислава в тот же день было отправлено второе. Оно касалось предстоящей Владиславу коронации. Редакция этого письма принадлежит самому королевичу. Однако в его словах ясно чувствуется влияние отцовских настроений. В главных чертах содержание этого документа сводилось к следующему.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});