Четвертый Рим - В. Галечьян

Мы же, погрязшие в вине и разврате, не можем даже завещанного предками искусства Мирового Рассвета и Расцвета изучить; нападая на старину, мы учимся только пороку. Что же удивляться падению живописи. Но я вижу, ты впился в картины Филонова, — продолжил поэт, таща сопротивляющегося Луция в зал, — посему попробую от его имени рассказать тебе, в чем дело.

Собственное красноречие невероятно возбудило старика. Он замахал руками, как ветряная мельница. Его глаза сверкали, а волосы пришли в полный беспорядок. Слова изо рта вылетали вместе со слюной и вскоре стали совершенно неразличимы.

Наконец, несколько успокоившись, он встал в центр зала, расставив в сторону ноги, и принялся декламировать:

Отрицаю орфографию реализмас ним и за нимабсолютно всех вождей живописине умевшихдуматьписатьрисовать аналитически…

Поэт, казалось, даже не заметил, как служащие музея вытеснили его из зала. Он ни на секунду не прерывал чтения собственной поэмы. Луций попытался воспользоваться благоприятным моментом, чтобы ускользнуть от своего мучителя, но поэт оказался не так-то прост. Мгновенно выйдя из божественного экстаза, он крепко схватил юношу за обе руки и горячо зашептал ему в уши:

— Тут в подвале есть неплохая кофейня. Пойдем туда, и я раскрою перед тобой обнаженное сердце поэта.

Луций решил, что не будет ничего плохого, если он подольше посидит в музее, и принял предложение. Поэт со звучным именем Шурали, видимо, кавказского происхождения, очень воодушевился и несколько успокоился, только когда они сели за маленький, покрытый желтой расшитой скатертью столик. По мановению его дрожащей руки официант быстро накрыл на стол, принеся вместе с пузатым кофейником небольшой графинчик коньяку и громадную тарелку салата, причем, когда успел поэт шепнуть официанту заветный заказ, осталось для Луция тайной.

— Знаешь ли ты, что нас свело? — обратился Шурали к Луцию, наевшись до отвала. И не дождавшись ответа, произнес: — Я на твоем единичном примере постигаю судьбу мира. Послушай мой метод.

Не подозревая подвоха, сгоравший от любопытства Луций не мог отказать. Тотчас Шурали закатил глаза и начал вещать:

Заменяя внешнее внутреннимпытаюсь понять визвестных условияхпути превращенийпостулатовпозицийчужогособственного я…Перевоплощаясь постигаю каквнешний миропытсдвигают пространство и времяв однома не в другомв одном и в другомнаправлении.

Напрасно перепуганный Луций пытался осадить поэта, боясь быть опознанным. Шурали был неумолим. Наконец его завывания надоели веселой компании, распивавшей пиво за соседним столиком, и два дюжих юнца пригрозили ему разбитием головы и другими увечьями. Тут поэт угомонился, но ненадолго. Пользуясь секундным молчанием, Луций обратился к Шурали.

— Скажите, пожалуйста, что у вас за болезнь? — искренне возмутился он. — Вы больше произнесли заунывных завываний, пригодных только для волчьей стаи, чем человеческих слов. Вы уже достали ползала, не удивлюсь, если вам в конце концов намылят шею.

— Эх, юноша, — отвечал старик, тяжело вздохнув. Рука его вновь потянулась к графинчику, в котором на дне еще плескалась ароматная жидкость. — К сожалению, подобное обращение мне не в диковинку. Как только начинаю я декламировать, подлая толпа начинает свистеть и кидаться малопитательной снедью. А все потому, что когда-то я был слишком влиятелен и известен. Что же, такова судьба истинного поэта, который обязан раскрывать людям глаза, даже если рискует навсегда закрыть свои.

От такого удачного пассажа поэт разгорячился, снова приободрился и, несмотря на то, что несло от него смесью перегара и табака, стал с презрением оглядывать присутствующих. Луций тоже втихаря обвел взглядом кофейню и пришел к выводу, что публика кругом какая-то не музейная. За исключением одного столика, за которым сидел седовласый мужчина с лицом загоревшего на южном солнце небожителя в окружении нескольких юношей и девушек, которые буквально смотрели ему в рот, остальные места были заняты весьма вальяжными иностранцами, юношами в шелковых куртках, с лицами, далекими от всякой созерцательности, и воздушными созданиями в дорогостоящих нарядах, будто сошедших с картин художников.

В это время пьяный небожитель неожиданно поднял голову, посмотрел в одну сторону, потом в другую и уткнулся взглядом в старого Шурали, который смотрел на него с большим презрением. Вспыхнув, известный поэт встал и, строго глядя на нищего старика, заговорил:

— Этот бокал я хочу поднять за истинных поэтов, за таких мастеров, которые в силу своей одаренности и природного оптимизма способны проследить природу красоты. Общение с их прекрасным слогом и образом мыслей делает людей выше. Совсем другое дело нищие бродяги, выдающие себя за поэтов, чьи полупьяные вирши и завывания склоняют людей к пороку. Они превратно судят о людях; считают, будто несправедливые чаще всего бывают счастливы, а справедливые — несчастны; будто поступать несправедливо — целесообразно, лишь бы это оставалось втайне, и что справедливость — это благо для другого человека, а для ее носителя она — наказание. Подобные высказывания мы запретим и предпишем и в песнях, и в сказаниях излагать как раз обратное. А за такими людьми станем смотреть и препятствовать по мере сил воплощать им в образах живых существ что-либо безнравственное, разнузданное, низкое и безобразное. Кто не в состоянии выполнить эти требования, того нам нельзя допускать к мастерству, иначе в душах жителей нашего города незаметно для них самих составится некое зло. Нет, надо выискивать таких мастеров, которые по своей одаренности способны проследить природу красоты или благообразия, чтобы горожанам все шло на пользу!

Каждое новое определение оратор выкрикивал чуть громче предыдущего, строго глядя притом на старого поэта, который не стал дожидаться окончания речи, а, взвыв от ярости, вскочил с места и разразился речью настолько путаной и туманной, что невозможно было понять, что он, собственно, хочет высказать. Пока Шурали брызгал слюной и размахивал зажатой в руке тетрадкой с поэтическими текстами, его маститый соперник допил свое шампанское, встал в окружении чинных девиц и юношей и, бросив на беснующегося насмешливый взгляд, удалился.

Поэта чуть удар не хватил от такого афронта, визжа и подвывая, вскочил он и бросился за недругом, на ходу бормоча какие-то отрывки из собственных стихов. Видимо, в фойе он был встречен в штыки литературным кружком, потому что очень быстро вернулся еще более помятый и всклокоченный, чем прежде.

Луций только взглянул на него, как тотчас позвал официанта рассчитываться. Он рассудил, что с таким спутником будет слишком заметен, и вновь решил удрать от него, но не тут-то было.

Поэт, чуя поживу, вцепился в него, как клещ в собачье ухо, и громко стал распинаться ему в любви, так что Луций был вынужден мирно выйти с ним на улицу. Тут он подумал, что идти одному, может, еще опаснее, чем с громогласным, но в сущности безвредным Шурали. Единственное, что следовало с ним сделать, — это помыть и постричь. Мысль о бане пришлась поэту весьма по вкусу. Видимо, баня у него ассоциировалась с пивом. Интерес же Луция заключался в попытке выведать что-либо о брате.

Оказывается, вовсе недалеко от музея располагалась знаменитая турецкая баня, даже с отдельными кабинетами.

8. ТУРЕЦКАЯ БАНЯ

То, что поэт считал «неподалеку», обернулось на самом деле сорока минутами ходьбы. Однако все же пришли.

— По высшему разряду! — ввернул поэт кассирше, ввинчиваясь перед Луцием в очередь в кассу. Кассирша выбила им чек и любезно показала, в какие двери войти.

Уже с порога услужливый банщик бросился к ним и провел к диванчику под номером пять, который был пуст. Всего таких диванчиков было ровно девять, на некоторых лежали в беспорядке вещи, на других сидели люди в простынях. Луций и старый поэт разделись, причем в простыне Шурали сразу стал респектабельным, достойного вида гражданином.

Оставив простыни на специальной подставке, раздетые, они вошли в самую баню и застыли на пороге, сразу погрузившись в обжигающий кожу туман и мокроту. Чуть привыкнув и продвинувшись вперед, Луций увидел прямо перед собой бассейн, в котором в разных позах возлежали или сидели на каменных скамьях голые люди. Тотчас кто-то тронул его за плечо. Луций обернулся, и сердце его сладко забилось. Перед ним стояли две обнаженные девушки с распущенными волосами. С церемонными извинениями они попросили Луция помочь им спуститься по скользкой лестнице в бассейн.