Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

его губ, благородный, слегка вздернутый подбородок выглядели так трогательно. В те времена, когда Бельфлёры приобрели строгий, но очаровательный особнячок возле Вашингтон-сквер, этого юношу с распростертыми объятьями принимали в лучших гостиных и клубах Манхэттена. Одна из богатых манхэттенских наследниц (впрочем, поговаривали, что состояние ее отца вовсе не так велико) как-то заметила, что впервые слышала, чтобы юноша их круга с такой чуткостью рассуждал о музыке.

А в тот единственный сезон, когда Вероника Бельфлёр вывозила своего любимого племянника в театры, на скачки и в гости к друзьям, в городе и на Лонг-Айленде, казалось не просто возможным, но и неизбежным, что он найдет себе отличную партию, и все единодушно утверждали, что он вел себя с исключительным тактом, скромностью, изяществом и обаянием. Если он и проявлял гнев или выпивал лишнего (до самого последнего дня на свободе Жан-Пьер, похоже, недооценивал влияние алкоголя на свой мозг, хотя практиковался немало), или впадал в ярость из-за плохо отутюженного воротничка, или затерявшейся запонки, или недостаточно мягкого масла к завтраку, то об этом не знал никто, кроме Бельфлёров и их слуг. Единственная склонность, которую можно было бы счесть странной и о которой его манхэттенские знакомые вспомнили спустя несколько лет, уже во время процесса, — это его частые шутки по поводу своего «рокового» имени. Однако о судьбе первого Жан-Пьера почти никто не знал, а Жан-Пьер II в подробности не вдавался и лишь с пленительной грустью говорил, что его прапрадед погиб смертью храбрых в войне 1812 года. «Но вы же не суеверны?! — восклицали девушки и порой, поддавшись чувствам, безотчетно дотрагивались до его руки. — Вы, конечно же, не думаете, что имя способно повлиять на вашу жизнь?..» — «Конечно, нет, — отвечал Жан-Пьер, — имя — нет, а вот я сам…»

Эльвира утверждала, будто Жан-Пьер пристрастился к карточным играм после поездки в Европу, однако это было не так. Впрочем, для двадцатилетнего юноши с аристократическими привычками и претензиями это увлечение носило почти невинный характер и не отличалось от других занятий, свойственных отпрыскам богатых земледельцев Долины. В настоящего игрока он превратился в Европе, в швейцарской гостинице, когда, отрезанный от мира ливневыми дождями, перенял определенные навыки — не вполне шулерские — у другого туриста, по-отечески заботливого англичанина из Уорикшира, с родины бабушки Вайолет. (Впрочем, новый знакомец Жан-Пьера утверждал, что ни о каких Одлинах не слыхал.) До этого Жан-Пьер бойко колесил между странами, время от времени подхватывая то насморк, то кашель, перемещаясь на поезде или в экипаже по Бельгии, Голландии, берегам Рейна, Северной Италии, Баден-Бадену, Южной Франции, Парижу, Риму, Алгарве, Афинам, Южной Италии, Люксембургу (невообразимая путаница из названий, которые ему с трудом удавалось удержать в голове, хотя он старательно записывал их в дневнике и отправлял домой открытки, делясь, как правило, довольно короткими впечатлениями от каждого города, знаменитых шедевров искусства и «местного населения»), — в основном он ездил сам по себе и чувствовал унизительную зависимость от англоговорящего персонала и местных гидов. Тем не менее Жан-Пьеру посчастливилось, и он завел кое-какие знакомства — его новыми приятелями были американцы, один из них мистер Ньюман, уроженец Сан-Франциско, постарше него. Они с Жан-Пьером почти весь день катались по Брюсселю на трамваях, и Жан-Пьер наслаждался почти мальчишеской радостью, безо всякого стеснения предаваясь ностальгии по родным местам. (Жан-Пьер провел в обществе мистера Ньюмана, сколотившего в Америке состояние на торговле кожей, несколько дней. Тот оказался достаточно учтивым и сказал, что да, слышал о Бельфлёрах от своих нью-йоркских партнеров. У них оказалось схожее отношение к искусству: скульптура или картина восхищала их либо сразу, либо оставляла равнодушным; мадонны и религиозные мотивы в целом им наскучили, а наличие патины то смешило их, то озадачивало. Если предмет старый, непременно ли он ценен? Как-то ясным октябрьским днем они провели час или больше, любуясь с разных ракурсов внушительной готической ратушей Отель-де-Виль, раздумывая, возможно ли воссоздать ее дома, в Штатах: мистер Ньюман точно знал, где ее следует возвести — на Ноб-Хилл-авеню, Жан-Пьер же настаивал, что на Пятой авеню, в Манхэттене. Их слишком тесное общение резко прекратилось, когда Жан-Пьер без задней мысли предложил наведаться в роскошный бордель неподалеку от их гостиницы, и мистер Ньюман в молчаливом смятении ретировался, пораженный настолько, что был не в силах возражать. (Как это странно, думал Жан-Пьер, для тридцатишестилетнего холостяка, по его признанию, и во всех отношениях «нормального»!)

После этого Европа с каждым днем блекла: гостиничные номера не выдерживали никакой критики, гиды оказывались жуликами, «шедевры искусства» наскучили однообразием (бедняге Жан-Пьеру чудилось, будто его путешествие зациклилось, и он возвращается в страны, с которыми, как он полагал, раз и навсегда распрощался). Поезда прибывали с опозданием или вообще не приходили, мосты сносили наводнения, повсюду бродили тиф и грипп. (Как-то раз Жан-Пьер на протяжении четырнадцати часов с ужасом ждал первых симптомов гонореи, после чего еще долгое время не мог прийти в себя и соблюдал целибат.) Дожидаясь, когда закончится надолго зарядивший дождь — что за странная напасть, говорили и постояльцы и служащие отеля, застрявшие в швейцарской гостинице, — Жан-Пьер, не теряя времени, научился у англичанина по фамилии Фейрли, который так же мучился от скуки, хитростям, позволяющим преуспеть в покере и даже в бридже — навыку, который пригодится ему позже в тюрьме Похатасси.

И когда путешествие внезапно прервалось, когда вместо ожидаемого банковского чека Жан-Пьер неожиданно получил от отца телеграмму с малодушными извинениями и вернулся домой с радостью, которую, однако, скрывал (перед лицом родных он пылал от негодования, говоря, что получил злополучную телеграмму именно в тот момент, когда его пригласили на ужин «в один из старейших домов Европы»), он попытался освоить премудрости управления поместьем Бельфлёров. Впрочем, эта непростая наука была по зубам разве что финансовому гению (каковым в понимании Жан-Пьера был его брат Хайрам, проваливший учебу на юридическом факультете — собственно, он покинул Принстон без диплома бакалавра)… И как узнать, часто спрашивал Жан-Пьер, каким курсом двигаться, если рынок то падает, то укрепляется согласно собственным причудам, а управляют им проходимцы и богатство совершенно не зависит от ума или нравственности? (Ведь более высоконравственного человека, чем его отец, еще поискать, и при этом никто в Долине в последние годы не потерпел такие гигантские убытки, как Плач Иеремии со своей «лисьей фермой». «Теперь, — говорила Эльвира, — над ними смеются даже Варрелы, эти отбросы общества».)

Иногда Жан-Пьер ездил в Порт-Орискани и Вандерпол, причем порой