ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2) - Пантелеймон Кулиш

которые были умышленно разбросаны по городу так, чтобы мы затруднялись в своих

сношенияхъ".

На другой день, в воскресенье, ходил Мясковский с Зеленским в собориую церковь,

и там обменялся учтивостями с московским послом, которого в своем дневнике

называет „особою людекою и обы чайною". Вступить с ним в какую-либо беседу не

было возможности, а Хмельницкий отнял у них эту возможность и в других случаях.

Но что это был за тсковскгии посол, ни откуда не известно. В феврале посол самого

Хмельницкого, Мужиловский, находился еще в Москве, а царский дворянин Упковский

прибыл с ним в Чигирин только в апреле. Хмельницкий приковал к пушке иодставиого

Кривоноса и его показали конфиденту Киселя. Весьма возможно, что он сочинил и

московского иосла для королевских коммиссаров.

Церковь была полна разодетого в панское добро парода. Разительную с нею

противоположность представляли немые памятники господства здесь иных властей,

иных щеголей и щеголих. Замок, сдерживавший жмайловцев, тарасовцев, сулиминцев

и павлюковцев, теперь „был разорен и пустъ". Козацкий Народ строил только

подвижные замки из кованных и босых возов. Место валов, дубовых тынов и

мурованных стен заступали у него фортели, в роде затонов и зарослей Медвежьих Лоз.

Панская фортификация

.

359

была не пригодна ни на что республике номадов. Даже старший брат козака,

Татарин, предоставлял цивилизованному Арабами Турку держать Крым и Буджаки под

господством крепостей, ограничив свое владычество конем и мечем. Так не дорос и

козак до сохранения в целости того, что создала в Украине европейская цивилизация, а

над иноверными храмами ругался он еще больше из ненависти ко всему культурному,

нежели в отместку за ругательства над православными церквами и кладбищами со

стороны фанатиков панского владычества, Кунцевичей. „Были мы в коллегиуме и в

костеле иезуитскомъ*' (пишет Мясковский). „Он так разорен, что не осталось ни

одного алтаря и образа. Даже гробницы были открыты, и три шляхетские гроба

опрокинуты. Гроб покойного Лукаша Жовковского, брацлавского воеводы и

переяславского старосты, достойного вечпой памяти кавалера, разбит, военные трофеи

(insignia) взяты, снят и брильянтовый перстень с иальцаа.

Это был родной брат великого Жовковского. Он. жил с козаками в добром согласии,

постоянно давал им бапкеты, мирил их с королевским правительством. По его

внушению, реестровики овладели кошем разорителя Кодацкой крепости, Сулимы, а

самого Сулиму, с соучастниками бунта, предали в руки правосудия. У Козаков и попов

слыл он паном добрым. Но и добрые, и злые представители римской проповеди и

римской политики должны были исчезнуть с лица нашей родной земли перед могучим

дыханием русского духа, который одинаково был непреодолим для ипоземщины и в

христианском самопожертвовании Советователей о Благочестии, и в истребительных

подвигах Козаков руинников. Тем больше сделался он сокрушителен для западных

посягателей иа русскую самодеятельность в государственном строительстве наших

Москворуссов.

Хмельницкий был приглашен Киселем на воскресный обед, но приехал только

вечером, пьяный, с несколькими полковниками. Расточаемые страшному гостю

любезности, с устрацением всяких неприятных ему напоминаний, были напрасны.

Хмельницкому хотелось быть ни в чем невиноватым, как это свойственно всем

злодеям: он только и говорил, что о сделанной ему Ляхами кривде. За это он отнимал у

них не только Украину, но и всю польсколитовскую Русь. Наконец пьяный проповедник

справедливости ввалился в особую комнату пани Киселевой и стал ее увещевать, ее и

всех панов единоверцев, чтоб они отреклись от Ляхов и остались в Украине с козаками,

как сделал Выговский. Без вся-

360

.

кого сомнения, присутствие ксендзов среди разобщенных и поссоренных ими

русских людей раздражало не одного старого Вешняка, но и самого Хмельницкого,

насколько он дышал одним духом с козаками. „Ляцкая Земля" (проповедывал он)

„погибнет, а Русь будет пановать в этом году, весьма скоро"... Тут он заметил в

обществе пани Киселевой одного из своих пленников, пана Лозовского (конечно,

Пузовского), и погрозил ему виселицей. Хмель едва не повесил потомка малорусского

Пуза *) перед прибытием коммиссаров, и теперь закричал: как он смел показаться ему

на глаза!

Не находя больше о чем говорить с дамами, любезный по-козацки гость вернулся к

трепетавшим от его рычанья мужчинам, заливал вином пылавший в нем огонь злости,

и только в три часа уехал, пьяный.

„Долго спал онъ" (продолжает свой горестный рассказ Мясковский): „ибо допивал с

чаровницами, которые часто занимают ого досуги (czкsto go bawi№) и обещают ему

счастье па войне еще и в этом году".

Таковы были слухи, доходившие распыми путями до коммиссаров. Их тревожило и

безотрадное положение Республики, и собственное положение в берлоге разъяренного

зверя. Когда послали на другой день к нему человека, наименее неприятного ему,

Киселева племянника, с просьбой назначить час и место для беседы и трактатов,

молодой Кисель застал Козацкого Батька уже за горилкою с товариществом (juї go przy

gorzaиce zastali z towarzystwem). По словам дневника, ответ его был скор и ядовит. Он

отправлял венгерского посла, и сказал при нем следующую орацию, которую дневник,

сохранил в малорусской версии:

„Завтра буде справа и росправа: бо тепер я пъяньий. С тиёи комисии ничего не буде.

Тепер война, война мусить бути в тих трёх або чотырёх недилях. Навчу всихъвас,

Ляхив: переверну догоры ногами и потопчу пид ноги, а па останокт» оддам вас

турецькому царёви в неволю. Король королём буде, абы карав шлихту и етшнав дуки та

князи. Нехай вольный буде соби. Згришить князь—уриж ёму шию; згришить козакъ—

те ж и ёму вчини. Се правда, що я малый, мизерный чоловик, та мени се Бог дав, що я

едиеовладець и самодержець руський. Нехай буде король королём, як воно

*) Попольски было бы Brzuch.

561

ёму здаёцця. Скажи се пану воєводи и комисарам. Лакаете менё Шведами,—и ти

мои будуть. Хоч бы их було пять сот и шисть сот тысяч, не переможуть руськои,

запорозький и татарської! СИЛЫ. Иди ж с тим, що завтра буде справа и росправа*.

23 (13) февраля поехали коммиссары к Хмелю на третье заседание. Кисель даже

плакал перед ним, представляя, что он не только Лядкую и Литовскую, но и Русскую

Землю, и веру, и святые церкви хочет отдать язычникам. Хмельницкий, выслушав его

до конца, отвечал то же, что вчера, с такою прибавкой;

„Шкода говорити много. Як шукали менё Потодьки за Днипром, тогди був час

трактувати зо мною. По жовтовбдзький и Корсунський играсци—був час. Пид

Пилявцями и Костянтиновымъ— був. На останов, пид Замостим и як ийшов я вид

Замостя шисть тёжпивъ—був. Тепёр уже часу нема. Доказав я, чего й не думав з разу;

докажу й далий, що" задумав: вьибъю из ляцькои неволи ввесь Руський народ; а що

перше воював за мою шкоду й кривду, до тепёр воювати му за нашу православну виру.

Поможе мени в тому вся руська чернь по Люблин и Кракив. Не видступлю ii: бо то

наша рука правиця. Ащоб вы не знесли ии та не вдарили на козакив, буде в мене

двисти, триста тысяч своих, та й уся Орда при тому. Токай-бей поблизу мене, на

Саврани, мий брат, моя душа, единый сокил на свити. Готов учинити зараз що схочу.

Вична з ним наша козацька приязнь; увесь свит ии не розирве. За гряницю не дийду,

шабли на Турки й Татары не пидийму. Доволи маю на Вкраини й Подоли, а тепёр и на

Волы ни. Досить выгоды, досыть достатку я пожитку в земли и князтви моим по Львив,

Холм и Галич. А ставши над Вислою, скажу далыним Ляхам: „„Седите й мовчите,

Ляхйаа! И дукив и князив туды зажену. А коли будуть и за Вислою брыкати, знайду их

там пёвно. Не встбить у мене нога ни одного князя и шляхётки в Украйни. А коли

захоче хлиба который з наймёнших, нехай буде послушный Запорозькому Вийську, а на

короля не брыкаек.

Полковники вторили завзятой импровизации своего гетмана. Одип из них,

Яшевский, сказал выразительно:

„Минули вже ти часы, що нас Ляхи сидлали. Над нашими людьми, християнами,

брали вони гору драгунами, Тепер не боимось их. Дознались мы пид Пилявцями: не

оньии се Ляхове, що перед тым бували. Турки, Москву, Татары й Нимци бивали:

неЗамойськи, Жовковськи, Ходкбвичи, Хмелёцьки, Конецьпбльски, и Тхоршёвсъки,

Заиончкбвськи,—дитвора в зализо повбирана. Померли видъ

т. и,

46

362

.