Письмо живым людям - Вячеслав Рыбаков

Радиофон хмыкнул и проговорил:

— А кто сейчас не талантливый? Когда работа в радость…

— Все ж таки по-разному.

— Ну, знаешь, Артем Григорьевич, это как рост. У кого метр семьдесят, а у кого два пять. Но, в общем, к жизни все пригодны. А без роста совсем — не бывает.

Артем засмеялся:

— Ты пропаганди-ист! Что-то я же тебе сказать еще хотел… Да! Тут опять приходил этот вчерашний чудик.

— Какой?

— Ну, помнишь: как пройти на улицу Кузнецкий мост? Мне нужен Выставочный зал Союза художников…

— И что сей художник хотел?

— Поговорить, я так понимаю. Бессонница у него, что ли?.. Какой же это, говорит, мост, если в час пик тут машин больше, нежели воды?

— Надо же, умный какой. А ты объяснил ему, что, например… ну, птица, даже если крылышки сложила и ходит по траве, все равно птица, а не мышь! Или вот социализм — что ты с ним ни делай…

— Пал Семеныч, прости, я перезвоню. Девочка тут просто засыпает.

— Да я ничего, — виновато пробормотала Ира, разлепляя глаза. — Веки только опустила.

— Вот я и вижу.

— Давай, — сказал радиофон. — Пусть гуляет и ничего плохого не думает. Связь кончаю.

— А я никогда ничего плохого не думаю, — заявила Ира. — С какой стати?

На миг встав на цыпочки, она чмокнула Артема в морщинистую щеку — тот даже крякнул от неожиданности, — а потом дунула через мост.

Она любила мосты за свободу и ветер. Город будто смахнули вдаль, на края, осталось лишь главное: небо и река. По реке тянуло просторной прохладой, чувствовалось: скоро рассветет. Разрывы облаков наливались алым соком, и по неподвижно лежащей глубоко внизу чистой воде медленно текли розовые зеркала. Было так весело нестись в утренней пустоте, что Ира вдруг загорланила с пиратской хрипотцой какую-то ерунду, звонко отбивая каблуками только что придуманный рвущийся ритм и время от времени перепрыгивая через лужи, которые оставил прошедший вечером теплый дождь.

Январь 1984, Ленинград

Это четвертый и последний рассказ, написанный по сну.

Сон был очень хороший, светлый. Сидит Сталин с соратниками, о чем-то совещается, а секретарше вдруг приспичило закурить — и она ему впрямую об этом заявляет, и он, прервав заседание, по-отечески ее отпускает поискать, где стрельнуть. Все. Я проснулся после этого сна часа в четыре утра, и к тому времени, когда надо было вставать, рассказ в голове был уже готов. Записывал я его два дня, и он почти не потребовал потом никакой доработки — ну, так, чисто по фразам; и эпиграф добавил; и еще я, помнится, когда текст уже стало можно показывать и даже предлагать, вставил в него, скажем, фамилию Пальме; в 84-м его еще не убили — а очень уж это новое убийство хорошо ложилось в ряд уже упомянутых.

Предсказал антитеррористическую коалицию, елки-палки! Чуть не за двадцать лет до того! И КОМУ приписал инициативу ее создания! Буш просто отдыхает и курит в сторонке…

Очень хорошо помню, как писал начало. Когда надо было в первый раз нашлепать семь букв, складывающиеся в слово «Сталин», пальцы будто заколодило. Не хотят печатать, и все. Судорога, паралич. А в голове чей-то оглушительный, бешеный голос кричит: «Тебе что, дурак, мало? Несколько раз пронесло — теперь уж не пронесет, ежели ты вот так, впрямую… Не дразни гусей, придурок! Не смей! Пиши про то, что в хроноскафе запахло горелым!»

Я глубоко вздохнул и, не давая себе думать больше ни мгновения, промолотил: «Впрочем, Сталин никогда ничего не недооценивал»…

Вот это была уже альтернативка в как бы классическом виде: эпоха та же, в какую мы живем, с точностью до года — но все совершенно иначе. Я прекрасно отдавал себе отчет, что подобного «иначе» не могло случиться ни при каком раскладе вероятностных вилок — но что-то написало мною этот рассказ. Меня потом много раз спрашивали: о чем он? Я и сам не сразу сообразил, как отвечать, а потом, года уж три спустя, меня осенило: Кузнецкий мост! Ведь он не зря написался, как мост! И Ира бежит по нему в зарю…

Я написал мир, в котором слова значат именно то, что за ними стоит. Если уж мост — так мост, если забота о народе — так забота о народе, если коммунизм — так уж коммунизм… Без обмана.

А почему «Давние потери»?

Да очень просто: на этих немногочисленных страничках буквально поименно или хотя бы пособытийно перечислено все главное, что мы потеряли в тридцатых годах. Потому-то мы и в ответе за всеобщего отца до сих пор; не потому, что позволили ему царить — как было не позволить? — пытались, да поморили и постреляли всех, против лома нет приема… я бесконечно далек от тех демагогов, которые вот уж сколько лет лицемерно призывают нас ко всеобщему покаянию (сами, правда, примера нам не подавая и даже в общем покаянии отнюдь не намереваясь участвовать) — а потому, что мы все до сих пор маемся и обречены маяться дальше без всего того, чего в ту пору лишились…

Зима

Возможно, кто-то, как и он, еще отсиживался в подвалах, убежищах, бункерах. Возможно, кто-то еще не замерз в Антарктиде. Вполне возможно, в стынущих темных глубинах еще дохаживали свое подлодки, снуло шевеля плавниками винтов и рулей. Все не имело значения. Этот человек ощущал себя последним и поэтому был последним.

После того как над коттеджем прогремели самолеты — бог знает чьи, бог знает куда и откуда, — подвал затрясся, едва не лопаясь от переполнившего его адского звука, — сверху уже не доносилось никакого движения, только буря завывала. Человек едва не оглох тогда и не скоро услышал, что малышка проснулась — перепуганно кричит из темноты, заходится, давится плачем. Конечно, это были самолеты — один, другой, третий, совсем низко. Зажег фонарик. Пошатываясь — для себя он не успел захватить никакой еды, а прошло уже суток четверо, — побежал к дочери. Бу-бу-бу! Кто это тут не спит? Страшный сон приснился? Фу, какой противный сон, давай его прогоним, вот так ручкой, вот так. Прогна-а-али страшный сон! Спи, не бойся, папа тут. Все хорошо. Примерно через сутки ударил мороз.

Ледяные извилистые струйки медленно, словно крупные хлопья снега, падали сверху, с потолка, затерянного в темноте. Теплые вещи летом хранились здесь — повезло, — и человек все нагромоздил на малышку, только свое пальто надел на себя. Где-то он читал об этом или слышал — вся дрянь, гарь, миллионы тонн гари и пыли, которые взрывы выколотили из земли, плавали теперь в стратосфере, пожирая солнечный свет. Малышка стала плакать чаще, чаще звала маму, чаще просила есть, — человек экономил молоко и все кутал ее, все боялся, что она простудится. Гу-гу-гу! Кто это тут не спит? Ночь на дворе, видишь, как темно — хоть глаз коли. Мама утром придет. «Мама» она уже две недели как выговаривала, а «папа» никак не хотела, это его очень огорчало, хотя он и не подавал виду, посмеивался.

Потом все как-то сразу подошло к концу. Когда малышка вновь захныкала, человек едва мог встать, едва нащупал коченеющими руками свой фонарик — пустил в потолок обессилевший красноватый луч. Высветился стол, кроватка под ворохом одежды, тонущие в тени шкафы и стены. Человек слил остатки воды в кастрюлечку, из коробка достал последнюю спичку, из шкафчика — последний пакет молока, уже до половины пустой, из аптечки — снотворное. Растолок все таблетки. Снял с полки очередную книгу, разодрал, — чиркнув спичкой, зажег бумагу под кастрюлькой. Стало светлее, подвал задышал, заколыхался в такт колыханиям рыжего огня. Резало привыкшие к темноте глаза. Но человек смотрел, читал напоследок — раньше, в толчее дел, некогда было перечитывать любимые книги, теперь дела уже не мешали. «Нет! Не в твоей власти превратить почку в цветок! Сорви почку и разверни ее — ты не в силах заставить ее распуститься. Твое прикосновение загрязнит ее, ты разорвешь лепестки на части и рассеешь их в пыли. Но не будет красок, не будет аромата. Ах! Не в твоей власти превратить почку в цветок. Тот, кто может раскрыть почку, делает это так просто…» Пламя медленно, словно лениво, ползло по странице, переваривало ее, и страница ежилась, теряя смысл. Оставались хрупкие, невесомые лохмотья. Сюда нальешь воды, на две трети бутылочки примерно. Уразумел? И в воде разогревай. Мы всегда превыше всего ценили мир, говорил человек в экране энергично и уверенно. Если нам понадобится еще пятьдесят ракет, мы развернем все пятьдесят, и никто нам не помешает. Мы руководствуемся только своими интересами и своей безопасностью. Вашей безопасностью! Мы не устаем бороться за мир с оружием в руках везде, где этого требуют жизненные интересы нашей страны. Перестань косить в телевизор. Одно и то же бубнят каждый день. Мир, мир, — а переезд третий день починить не могут… Попробуй обязательно, не перегрел ли. Да не рукой пробуй, а щекой! Она чмокнула его в щеку. Ой, у тебя и щеки-то ничего не поймут, я тебя до мозолей зацеловала. Или не только я? Не уезжай, попросил человек. Я к вечеру вернусь. Отец очень звал, супу вкусного хочет. Ну я же к вечеру вернусь. А ты оставайся тут за родителя. Научишь ее «папа» говорить, пока я не отсвечиваю. Ой, как я буду назад спешить, мечтательно проговорила она и пошла к станции, а он остался за родителя.