Письмо живым людям - Вячеслав Рыбаков

Давние потери

За всеобщего отца

Мы оказались все в ответе…

А. Твардовски

В глухой тишине пробило без четверти два. Ночь прокатывалась над страной, улетала на запад, а навстречу ей нескончаемым потоком летели вести.

Беседа с германским представителем прошла на редкость удачно. Желание скоординировать усилия было одинаковым у обеих сторон. Недопоставки народного предприятия «Крупп и Краузе» Наркомтяжпрому, уже вторую неделю беспокоившие многих плановиков, удалось теперь скостить с таким политическим выигрышем, на который даже трудно было рассчитывать. Плюс поставки будут ускорены. И все же тревога не отступала. Но, наверное, она просто вошла в привычку за столько лет.

Из серьезных дел на ночь оставалась только встреча с лейбористской делегацией. Вряд ли стоило ждать от нее слишком многого, но и недооценивать тоже не следовало. Впрочем, Сталин никогда ничего не недооценивал. Он ко всему старался относиться с равной мерой ответственности, по максимуму. Он бродил, отдыхая, по громадному, увязшему в тишине кабинету — чуть горбясь, заложив руки за спину, — и смотрел, как колышется у настежь распахнутой темной форточки слоистая сизая пелена. Пелена заполняла кабинет, кусала глаза. Накурено — хоть топор вешай. А снаружи, наверное, рай. Май — рай… В Гори май — уже лето. Впрочем, до календарного лета и тут оставалось несколько дней. Сталин никак не мог забыть, какой сверкающий солнечный ливень хлестал вечером снаружи по стеклам, пока внутри обсуждались трудности и выгоды заполярной нефтедобычи.

Распахнулась дверь, и в кабинет влетела, улыбаясь, девочка-стенографистка.

— Ой, дыму-то, дыму! — воскликнула она, замахав у себя перед лицом обеими руками, так что ремешок сумочки едва не спрыгнул с ее узкого, затянутого свитером плеча. — Совершенно не проветривается! А на улице такой воздух!.. — Она мечтательно застонала, закатила глаза. Размашисто швырнула сумочку на свой стол — порхнули в стороны сдутые листы бумаги, стенографистка с кошачьей цепкостью прихлопнула их ладонями, прикрикнула строго: — Лежать! — раскрыла сумочку, выщелкнула из лежащей там пачки сигарету, чиркнула спичкой. Примостилась, вытянув ноги, на подоконник под форточкой. Одно удовольствие было глядеть на нее. Сталин пошел к ней, огибая вытянувшийся вдоль кабинета стол для бесед. Машинально поправил неаккуратно поставленный фон Ратцем стул. В ватной тишине отчетливо поскрипывал под сапогами паркет.

— А хорошо вы с Вячеслав Михалычем немца охмурили, — заявила стенографистка. Во всей красе показав юную шею, она запрокинула голову и лихо пустила к форточке струю пахнущего ментолом дыма. Делавшие ее похожей на стрекозу светозащитные очки с громадными круглыми стеклами съехали у нее с носа, она поймала их левой рукой на затылке и, опустив голову, нахлобучила на место. — Мне прямо понравилось.

— Мне тоже понравилось, — ответил Сталин. Его слегка поташнивало. Надо было тоже выйти на воздух, подумал он. Теперь уже не успеть. Ну ничего, сяду — пройдет. Уставать стал, ай-ай…

— А с лейбористами надолго?

— Как пойдет, Ира, как пойдет… Замоталась, да?

— А то! Ну, я погуляла, кофе тяпнула… в «Марсе». Это на Горького, знаете? Метров семьсот по парку и через площадь, как раз промяться. И кафе хорошее — шум, музыка, каждый вечер новую группу крутят, вчера моя любимая «Алиса» была. В такую погоду полуночников полно. А наш буфет я, товарищ Сталин, не люблю. Душно как-то, чинно… И кофе вечно одна «ребуста»!

— Никогда не замечал, — с трудом сохраняя серьезность, сказал Сталин.

— Знаете, вот есть мне тоже все равно что. А пить надо с толком. Кофе — это ж напиток! Потом, коньяку ведь у нас совсем не дают, верно? А в кофе надо иногда чуть-чуть армянского капнуть, вот столечко…

Что ты понимаешь в коньяках, подумал Сталин с досадой и тут же спохватился. Вот опять, пожалуйста. Хоть сейчас в школьный учебник: пример националистического пережитка. Ведь первой мыслью было не то, что о вкусах не спорят, а то, что у девочки начисто отсутствует вкус. Армянский ей нравится, поди ж ты. А ей даже в голову не пришло, что я могу обидеться, подумал он и вдруг улыбнулся. Как это прекрасно, что ей это даже в голову не пришло. Дверь снова открылась, вошел секретарь — пожилой, спокойный, привычный как чурчхела. Сталин пошел ему навстречу.

— Срочная, — тихо сказал секретарь, протягивая Сталину бланк.

Парламенты Белуджистана, Гуджарата и Кашмира вотировали немедленное отделение от Британской империи, на обсуждение был поставлен вопрос об установлении советской формы управления. Интересно, подумал Сталин. Советы депутатов при многопартийности. Сейчас это вполне может получиться.

— Когда получена? — спросил Сталин, складывая пополам, а затем еще пополам синий бланк и пряча его в нагрудный карман френча.

— Семь минут назад.

Сталин аккуратно застегнул пуговичку кармана и одобрительно кивнул. Секретарь тоже кивнул, но остался стоять.

— Что еще?

— Пока вы тут совещались, Бухарин заезжал перед коллегией в Агропроме. Оставил майский «Ленинград» с последней подборкой Мандельштама. Только просил прочесть до завтра, — тут же добавил секретарь, сочувственно шевельнув плечом. — Он и так, говорит, еле выбил на день. Внучка лапу наложила, хочет немедленно дать какой-то школьной подруге… сочинение им там, что ли, с ходу задали… Он толком не объяснил, спешил.

— Попробую, — недовольно сказал Сталин, повернулся и, ссутулясь, сунув руки в карманы брюк, опять побрел вдоль стола, вполголоса ворча по-грузински: «Это же сколько теперь пишут… и хорошо ведь пишут… хоть совсем не спи…»

Возле Иры он остановился и, сразу переключившись, переспросил:

— Семьсот метров? Совсем рядом, а я не знаю. Если время будет, своди меня как-нибудь.

У стенографистки заблестели глаза от удовольствия и детского тщеславия.

— Только когда народу поменьше.

— Завтра! — выпалила она. — Часов в десять вечера — давайте?

— Наметим пока так.

Часы пробили два, и сейчас же другая, двустворчатая дверь тяжко раскрылась, как чудовищная морская раковина, и впустила Молотова. Лицо Молотова было серым. Как мы стареем, опять подумал Сталин, поспешно идя навстречу Молотову, и движением бровей указал было стенографистке на ее место. Но ее и так уже смело с подоконника — только дымилась в пепельнице недотушенная сигарета да отрывисто щелкнула, закрываясь, сумочка, в которую Ира пихнула свои модные очки. Сталин подошел к Молотову вплотную и с неожиданным раздражением сказал:

— Обратно с ними не езди. Для сопровождения и переводчика хватит. Нужно же тебе когда-то отдыхать.

Глаза Молотова под набрякшими веками стали веселыми.

— С ними не поеду. В наркомат поеду.

— Что-нибудь срочное? — осторожно спросил Сталин.

Молотов пожал плечами:

— Разобраться надо. Во всяком случае, перспективное.

Сталин глубоко вздохнул, прикрыл глаза, внутренне мобилизуясь, отрешаясь от всего, ненужного в данный момент, а потом сказал:

— Ну, начали.

Молотов сделал два шага назад и, уже находясь в приемной, громко произнес:

— Прошу вас, господа.

Они вошли. Сталин каждому пожал руку, главе делегации лорду Тауни — чуть крепче и дольше, нежели остальным. Расселись. Коротко, деревянно простучали по полу стулья. Мимолетно Сталин покосился на стенографистку, замершую в полной готовности над кипой чистых листов, машинально занялся трубкой и тут же отложил ее. Почувствовал, как изумленный взгляд Молотова скользнул по его рукам, необъяснимо отказавшимся от всегдашней забавы. Сцепил пальцы, уставился на сидящего напротив лорда Тауни. Пронеслось короткое молчание.

— Мы вполне отдаем себе отчет, господа, что, находясь в оппозиции сейчас, вы не в состоянии в желаемой вами мере влиять на политику родной страны, процветание которой для вас, как и для всего человечества, необходимо и желанно, — начал Сталин неспешно. — Однако не товарищу Сталину рассказывать вам о том, каким авторитетом и мощью обладает ваша партия, чаяния скольких миллионов людей она старается выразить и выполнить. Мы не только рады встрече — мы рассчитываем на нее.

Забубнил, сдержанно и веско рыча звуком «р», переводчик. Американничает, подумал Сталин, отмечая не по-английски упруго прокатывающиеся «просперити», «пауэр», «парти». Голливудовских видеокассет насмотрелся. Впрочем, не только. Он же диплом, вспомнил Сталин, по Уитмену писал. А вот у нас прижился — пришел поднатаскаться в разговорном перед аспирантурой, и как-то интересно ему тут показалось. Славный мальчик, добросовестный, не честолюбивый.

— Нам хорошо памятны тридцатые годы. Многие правительства совершили тогда ряд недальновидных, авантюристических действий, и мир был на волосок от катастрофы. Тут и там эсэсовцы всех мастей лезли к власти, надеясь использовать государственные аппараты принуждения для того, чтобы воспрепятствовать начавшемуся подъему человечества на принципиально новую ступень развития, на которой этим бандитам уже не осталось бы места. Многие страны прошли тогда через какой-нибудь свой «пивной путч»… — Седые слова, полусмытые волнами последующих забот, утратившие грозный смысл, сладкими карамельками проскальзывали во рту. Это была молодость, ее знаки, ее плоть. Лучше вчерашнего дня Сталин помнил то время, и до сих пор стариковски сжималось сердце от гордости за своих, стоило лишь воскресить в памяти сводки, имена… А как страна встретила двадцатилетие Октября!