Охота на мух. Вновь распятый - Лев Златкин

«Чистюля! — злобно подумал он. — Отец его проектирует и строит концлагеря, если Игорь не врет, а сын спецпаек жрет и еще корчит из себя святого. Ненавижу!»

А Игорь не унимался:

— Елизавета Акимовна! Может, вы нам и о нашем герое Сарваре скажете что-нибудь новенькое? Не наградили ли его, например, почетным оружием?

— Дире-ектор мне-е ниче-его не-е го-оворил об э-э-этом! — отмахнулась «коза».

— Ме-е-е! — проблеял кто-то на задней парте.

Тихий смешок прошелестел по классу, но «коза» не обращала на насмешки никакого внимания, она их просто не замечала, углубляясь в чтение журнала и запустив для успокоения нервов указательный палец глубоко в ноздрю в поисках очередной «козюли»…

Шесть уроков тянулись для Никиты, как шесть лет перед расстрелом: и мгновенно, и вечно. Каждую перемену он крутился перед кабинетом директора школы в надежде, что его вот-вот вызовут и решат его судьбу, неведение, «подвешенное состояние» для него сейчас были тягостнее всего. Толчея и суета, царившая вокруг него, частью которой он был еще вчера, сегодня были вне его и не задевали, создавая вокруг нечто подобное вакууму. И пока ни один человек не делал попытки заполнить этот вакуум.

После уроков, заметив, что Амина-ханум зашла в кабинет директора, Никита решил дождаться ее выхода и внаглую, напрямую спросить ее о своей дальнейшей судьбе.

Бурный водоворот из школьников постепенно становился все спокойнее и спокойнее, замедляя и расширяя свой бег. Шум стихал.

Никита, выброшенный водоворотом к дверям директорского кабинета, мысленно желал Амине-ханум, директору школы и «козе» сгореть, утонуть, повеситься, отравиться газом. Его распаленное воображение рисовало ему сцены казней и пыток, которым он подвергал всех своих врагов. И воображаемые муки, стоны, льющиеся слезы и кровь доставляли Никите столь огромное удовлетворение, что даже привели его в состояние эйфории, и он чуть было не прозевал выхода Амины-ханум из кабинета директора. На его счастье, Амина-ханум так сильно расчихалась, что Никита очнулся от грез и бросился к остановившейся вершительнице его судьбы, чтобы обратиться к ней.

— Будьте здоровы, Амина-ханум! — медоточивым голосом произнес пожелание Никита, нацепив дежурную улыбку идиота на лицо. — Здравствуйте!

— Мы вроде утром виделись, Черняков! — и Амина-ханум еще раз оглушительно чихнула. — Неужели забыл?

— Я в смысле здоровья! — залебезил Никита. — Да с хорошим человеком приятно поздороваться и дважды на дню.

Амина-ханум сразу расцвела. Она взаправду считала себя очень хорошим человеком.

«Что ж, с ней по-хорошему, и она постарается быть хорошей, тем более что ей только что разрешили быть доброй, после одного звонка по телефону», — подумала Амина-ханум.

— С тобой все в порядке! — улыбнулась Никите Амина-ханум и потрепала его за щечку. Очень уж ей нравился этот крепыш, что-то женское просыпалось в ее душе и просило ласки.

Никита тоже был очень доволен собой.

«Хороший шахматист должен видеть на семь ходов вперед!» — подумал он, но вслух ничего не сказал, только многообещающе улыбнулся Амине-ханум, чем сразу вызвал у нее желание пригласить юношу на чашку чая.

— Пока мы не будем ставить вопрос о снятии тебя с должности комсомольского секретаря, — продолжила Амина-ханум, судорожно подавив в себе лютое желание завалиться с этим юношей в постель. — Работай! Теперь тебе придется вдвойне доказывать, что не верблюд!

«Верблюдо!» — подумал Никита и широко улыбнулся.

8

«Какой великий шум и гвалт…» Илюша с иронией наблюдал за поднявшейся в школе суматохой в связи с присуждением Александре Ивановне ордена Трудового Красного Знамени за… выслугу лет. Поразительно, но в общий стаж была включена и работа Александры Ивановны в гимназии, причем со слов самой юбилярши. Естественно, что та не упустила случая прибавить себе рабочих часов и лет, так что получалось, что она работает на ниве просвещения чуть ли не с четырнадцати лет. Но такие «мелочи» никого не смущали и никем не проверялись, это в условиях-то тотальной и всеобщей чистки. Советская власть все более и более устраивала Александру Ивановну, даже стала нравиться. Крикунов и бузотеров, которые разрушили столь привычный и приличный уклад жизни Александры Ивановны, что она до сих пор еще выла по ночам, вспоминая его, частично расстреляли, частично угнали в те края, «куда Макар телят гонял». Правда, Александру Ивановну раздражали евреи, еще мелькавшие на второстепенных постах в правительстве, однако некоторые из них, такие как Каганович, Мехлис и им подобные, стали вполне приличными людьми, с точки зрения Александры Ивановны. Впрочем, и до революции она знала двух очень симпатичных ей евреев, крещеных и хорошо воспитанных, которых отнюдь не устраивало всеобщее равенство и братство, делиться своими капиталами они не намеревались.

Награждение орденом Александра Ивановна восприняла как чудо, благость Христову за «великие муки», выпавшие на ее долю в революцию. Она до сих пор содрогалась, вспоминая черный беспощадный глаз маузера, смотревший неумолимо на нее, им смотрела сама Смерть. Но она тогда спаслась, тогда у нее был выбор. А выбор ей был предоставлен молодым худым и рыжим евреем, беспрестанно кашлявшим чахоточным кашлем: либо она выдает списки членов «Союза русского народа», что оставил ей на хранение в тайнике, где еще хранились и драгоценности с золотыми десятками, бежавший муж, либо расстрел на месте. Александра Ивановна выкупила свою жизнь очень дорогой ценой, где стоимость драгоценностей в сто пятьдесят тысяч золотых рублей была самой малой частью. Все, указанные в списке, кто не успел удрать или не догадался сделать этого, даже те, кто принял новую власть и отдавали все силы на службу ей, были арестованы и расстреляны без суда и следствия вместе с зарегистрировавшимися офицерами, поверившими, что победители пощадят побежденных, разоружившихся и раскаявшихся. Пощады не было. Александра Ивановна молчала о своей роли в этом неприглядном деле, но там, где знают все, знали и об этом деле и о ее роли в этом деле, но она не казалась им неприглядной, тем более что Александра Ивановна не остановилась на достигнутом и стольких еще отправила по этапу, что из них можно было составить еще один список, правда, в этом списке никто никогда не состоял в рядах «Союза русского народа».

До своего награждения Александра Ивановна всегда с завистью читала в титрах кинокартин: заслуженный орденоносец имярек. Теперь и она могла писать перед своей фамилией — «орденоносец». Грудь распирало от восторга и от предвкушения: что она теперь сможет сделать со своими немногими оставшимися еще на свободе врагами.

За день до торжества награждения всех школьников, от первого класса до последнего, от мала до велика, предупредили весьма сурово, что им следует явиться в парадной форме. И весь вечер перед торжеством мамы и бабушки стирали, крахмалили и гладили белые рубашки, фартуки, банты и красные галстуки, зубным порошком чистили зажимы для галстуков, на которых с фасада горел пионерский костер, а на языке зажима была выбита свастика, правда, не перевернутая свастика гималайской секты бон-по, ставшая государственным символом нацистской Германии, где к власти пришли социалисты с нацистским оттенком, национал-социалисты, чьи войска уже терзали многострадальную Польшу и готовились за пару недель расправиться с Францией и Англией. Но с Германией был заключен мирный дружеский договор, фотографии улыбающихся Молотова, Гитлера и Риббентропа с Гиммлером заполонили все газеты, а слово «мир» стало едва ли не самым употребительным словом. Два тоталитарных режима готовились разделить мир.

«Нам нужен мир! Весь!»

Естественно, что в торжественный день вручения ордена были отменены все занятия. Первоклашки репетировали стихи, срочно сочиненные местным школьным поэтом, учителем географии Аркадием Марковичем Шпейзманом, которого Александра Ивановна недолюбливала, это мягко говоря, по известным всем причинам. Последний раз каждый повторял, кто что должен делать, кто за кем выходить, кому какую фразу говорить, впрочем, большим разнообразием они не отличались, все как одна начинались со слов: «От имени…» Впрочем, имен членов правительства не было. «Каждый сверчок должен знать свой шесток». Любимая фраза новоявленного орденоносца.

Класс за классом, начиная с первоклашек, маршировал в актовый зал, из которого были вынесены заблаговременно все ряды кресел, а сцена разукрашена, как в праздник Первого Мая и Великого Октября. Первоклашек и вторые классы выстроили перед сценой, на их цветущих мордашках и в сияющих глазенках была столь явственно запечатлена огромная радость от внезапного праздника, какой-никакой, а все же лучше нудных занятий, на которых в них всеми силами пытались загасить искру божию, превратить в тупиц, в лучшем случае, в зубрил, а к выпускному балу — в манкуртов. И только влияние семьи спасало от всеобщей манкуртизации общества. Да и можно было радоваться, что квалификация педагогов, которым была доверена столь высокая миссия, была столь низкой, что брак в работе был огромен, не все светлые головы оболванивали. Природная лень и апатия выручали, если знаний не давали, то хотя бы не мешали получать их в другом месте: дома или в библиотеке. Но все же с каждым годом количество идиотов росло в геометрической прогрессии. Страх постепенно делал свое дело.