Охота на мух. Вновь распятый - Лев Златкин

— Кто тебя этому научил? — с трудом шевеля дрожащими губами, спросила мать, нервно облизывая мгновенно пересохшие губы.

— Аркашка! — с испугом выдал Андрюша, назвав уничижительным именем стукача.

Мир взрослых задал ему еще одну неразрешимую загадку, которую он сумел разгадать лишь только тогда, когда стал взрослым.

— Никогда не повторяй того, что слышишь дома! — назидательно выдохнул Арон Моисеевич. — А это стихотворение Чуковского забудь. Пушкина читай. Пушкин — вечен, на все времена! «Я вас любил: любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем…» А в школу тебе еще рано. Погуляй годик, подрасти. Успеешь стать еще взрослым, надоест даже. Поверь, это заманчиво только в твои годы. А у меня инструкция…

Андрюша, понурив голову, вышел из кабинета директора. Илья последовал побыстрее за ним, чтобы утешить брата. Мать задержалась на несколько минут, а когда вышла из кабинета, то на лице ее алели красные пятна, а глаза выглядели зареванными. Было сразу видно, что слова, услышанные ею от директора, были малоприятными.

Она подошла к сыновьям, устало погладила Андрюшу по голове и сказала:

— Идем, чтец-декламатор!

И жалкая улыбка мелькнула на ее лице.

Андрюша неожиданно смертельно обиделся:

— Если я плохо читал, все равно, нечего меня обзывать разными матерными словами уличными. Сама обещала меня за такие слова пороть.

И горький осадок впервые выпал на дно его пути, чтобы с каждым годом увеличивать его.

7

Никита Черняков засыпал, едва его щека касалась подушки, и спал как убитый, «пушками не разбудишь», — говаривала его бабушка, большая любительница понежиться с утра в постели, но чьей святой обязанностью было будить внука по утрам в школу, иначе проспит.

В это утро Никиту никто не будил, но он сам проснулся еще затемно. Впервые в жизни ему приснился сон, в котором какие-то смутные видения постепенно складывались в мозаику: два гиганта, два великана с лицами йети, снежного человека, подняли за руки — за ноги его тело, затем один из них сказал: «бросай, ничего под ним нет», — и они бросили его, тело Никиты, в разверзнувшуюся бездну, и Никита полетел, пытаясь подражать полету птиц, но тщетно, ничего у него не получалось, ветер свистел в растопыренных пальцах, плотный для птиц воздух издевательски выливался из рук, черная бездна неумолимо засасывала, скальный грунт грозил расплющить тело в некое подобие месива, но удар был неожиданно мягким и смыл все предыдущие ощущения и впечатления.

Было странно тихо. Открыв глаза, Никита сразу же увидел в спальне страшный беспорядок. Спросонья подумав: «Во, бабуля дает!» — он собрался было повернуться на другой бок и продолжить самое лучшее в мире занятие — добрать минут сто сна, как внезапно другая мысль буквально подбросила его на кровати: «атас! нас, кажется, гробанули!»

Желание поспать сразу улетучилось, уступив место азарту следователя.

«Что это они все белье на пол побросали? — подумал Никита. — Бриллианты, что ли, искали? Квартирой ошиблись. Им бы этажом ниже, к „брынзе“ заглянуть. У этого доктора добра хватит. Даже брюлики!»

«Брынзой» мальчишки двора называли доктора Шора, а «шором» на базаре называли соленый творог. Медная до блеска начищенная пластинка с его реквизитами была привинчена к притолоке и являлась давно предметом невероятной зависти для всех мальчишек, но… привинчена она была высоко и добросовестно, жалкие попытки отколупнуть ее с помощью стамески или отвертки успеха не имели, да и бдительная мать доктора, словно обладала способностью видеть сквозь стену, неслышно открывала дверь с хорошо смазанным замком и лупила «диверсантов» длинным тонким прутом куда попало, стараясь не трогать глаза, за что ее уважали и почтительно звали Шоршей.

Никита несколько удивился, что не слышит причитаний бабушки. Отсутствие матери с отцом его не смутило, пни уходили на работу ни свет ни заря, как подчеркивала бабушка, но чтобы родную бабулю что-то могло выгнать из дому так рано, к тому же оставив столь явный разгром, трудно было представить, и Никита встревожился: «Не тюкнули ли нашу драгоценную дворянку, от слова „двор“»? — подумал он.

Сна как не бывало. Никита вынырнул из теплой постели, поежился от легкого холодного сквозняка и прошлепал босиком из спальни в столовую, где застыл столбом от увиденного: вся мебель была сдвинута со своих мест, выброшенные из гнезд ящики стояли на попа, а содержимое небрежно валялось рядом, на полу, и гнезда для ящиков сиротливо и слепо смотрели черным ослепшим взглядом. Книги горой были свалены в дальнем углу как попало, пустые книжные полки выглядели нелепо оголенными, раздетыми и словно сами смущались своего невольного бесстыдства. Пианино было развернуто к стене почти под прямым углом и частично разобрано, деревянные молоточки белели стройным рядом, резко выделяясь на фоне потемневших струн, колков и чугунной рамы.

Никогда у Никиты не возникало желания заглянуть в нутро инструмента, а теперь он зачем-то внимательно всмотрелся вглубь рамы, игриво оттянул молоточек и отпустил его. От удара струны слабо, нехотя отозвались легким звуком. Никита обошел инструмент и заметил, что на невидимой еще им стороне инструмента, той, что всегда повернута к стенке, внизу была частая металлическая сетка, трудно было сразу догадаться, для чего она нужна здесь, но совсем нетрудно было догадаться, для чего ее разрезали, ловко, профессионально, словно «медвежатники» орудовали, вскрывая сейф.

Гнал от себя правду Никита, допуская любой невероятный грабеж, но, еще разок окинув взглядом разоренную квартиру, он все же понял, кто похозяйничал ночью в доме и почему нет ни одной живой души.

«Неужто и бабку забрали?» — с ужасом подумал он.

Рушилась жизнь столь великолепно им самим организованная. Никита сам с удовольствием ходил на все митинги и собрания и громче всех кричал: «Смерть врагам трудового народа!»

Смерть!.. Это она прошлась сегодня ночью, под утро, уже в его собственном доме, это ее холодные руки поднимали и бросали Никиту, вот что означала увиденная во сне черная бездна. Его, правда, оставили жить на свободе, но надолго ли? Правила игры были столь сложны, что в них запутывались иногда и сами играющие.

Никита растерялся. Только теперь, когда он остался один, он вдруг ощутил, что семья, родители и старенькая бабушка были для него крепкой опорой, фундаментом мироздания. И от предчувствия полного одиночества Никита аж похолодел.

В передней щелкнул замок, кто-то вошел. Никита перво-наперво подумал, что это явились за ним с ордером на арест, чтобы отвезти в тюрьму, может, куда-то в другое место, мало ли потаенных мест, специально построенных для подобных нужд. Но тут он услышал знакомые всхлипывания и причитания родного голоса и бросился опрометью в прихожую, где обрадованно схватил в объятья заплаканную старушку, совершенно убитую горем.

— Бабуля! Родная! Тебя хоть не забрали…

Ирина Федоровна была столь ошеломлена столь неожиданным поведением внука, его необычной и негаданной нежностью, что сразу же перестала стенать и плакать.

— Так ты все понял?

— Что тут понимать? — помрачнел Никита. — Ежу ясно! «Если будешь заниматься грабежом, познакомишься со сторожем Ежовым!»

— Ежова уже расстреляли! — довольно сообщила бабушка. — Берия сейчас! Наш, кавказец! Рассказывают, что многих отпускают, дела все пересматривают. И наших отпустят. Ошибка какая-то вышла…

— Органы не ошибаются! — перебил бабушку Никита.

— Ты что, очумелый? — воскликнула пораженная словами внука бабушка. — О родителях такое…

— А они обо мне подумали? — возмутился Никита. — Как я теперь в школе появлюсь, ты подумала? — Я — секретарь школьной комсомольской организации.

— В такую трагическую минуту, — патетически воскликнула бабушка, — ты думаешь о своей засранной организации. Родителей еще власти не осудили, а сын уже осудил…

— Ты, бабка, мне контрреволюцию здесь не разводи! — завопил Никита. — За такие слова…

— Иди, доноси! — тоже завопила бабушка. — «Железный Феликс!» «Павлик Морозов» недорезанный…

— Это ты — княгиня недорезанная, — не остался в долгу Никита, — и сын твой — есаул. Я напишу…

— Пиши, пиши! — прервала его бабка. — Только штаны сначала надень, писатель. Достоевский!

И бабка, сплюнув на пол, ушла в спальню, где принялась собирать разбросанное белье, жалобно подвывая и причитая.

Никита бродил, как потерянный, из угла в угол.

«Что делать? — лихорадочная мысль не давала покоя. — Легко было этому идиоту-демократу задавать никчемный в те времена вопрос. А что мне делать?»

Пора было собираться в школу. Никита поспешил принять душ, «может, в последний раз», над остатками его семьи нависла еще угроза быть незамедлительно выселенными из отдельной квартиры в какую-нибудь халупу, а то и в комнату в квартире с десятью соседями, а то и выселением в «места, не столь отдаленные».