Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

смотри за ним. Того гляди на реку улизнет, — из чугунка она наливала дымящийся суп.

— А чего глядеть-то, — Вовка взял ложку — и за стол, — у нас свобода, равенство, братство.

— Ты ешь знай, ешь! Ишь какой образованный стал, — поставила перед ним тарелку. — Потом пирожка отрежу. Сладенького.

Обжигаясь, Вовка хлебал суп, носом шмыгал, на шкаф косился:

— Играет он, что ли, этот «гроб с музыкой»?

Она его хотела по лбу хлопнуть, но он отстранился:

— А что? Вот у бати транзистор, это вещь. И у Михеевых «Ригонда». А у тебя что?

Она молча встала, прошла к шкафу, патефон решила проверить внизу под платьями. А Вовка усмехнулся: все равно ручка-то в кармане, холодная, блестящая, — пригодится.

— Баушк, а не знаешь, слепых лечат? — Вовка хлебал быстро, он очень торопился.

Она поднесла к столу закутанный в полотенце пирог:

— А как же, нынче всех лечат.

— И глаз вставить могут?

Она тихо опустилась напротив внука, сухая вся, темная, подперлась кулаком — устала, что ли?

— И сердце могут, и глаз могут, — прислушивалась, как на соседнем дворе, у Михеихи, поют-гуляют. У нее хозяин — мужик веселый.

— Это хорошо, — вздохнул Вовка и облизал ложку. — А то мне завклубом дядя Трофим глаз обещал выбить, если я буду его мотоцикл крутить.

На соседнем дворе стихло, наверно, в дом ушли.

— А ты не крути, — бабка встала, — а то в кино не пустит, — аккуратно размотала полотенце, полюбовалась.

— И не надо, — вскочил Вовка. — Я эти «Тайны любви» сто раз смотрел, — и скорей в сени, загремел там железками. — Зато киножурнал привезли новый. В шесть крутить начнут.

— Пирожка вот поешь, — она за нож взялась, — праздничный, сладкий…

А он уж, «механизатор», за железки — и вон из избы, только дверь хлопнула.

Так и осталась она над нетронутым пирогом. А сколько хлопот было. Даже ночью к тесту вставала.

К шести часам Дуся заторопилась.

Чугунки в ватник завернула. Сапоги надела ладные, новые, косынку назад концами повязала — решила в клуб сходить.

На улице теплынь. Горько, по-весеннему пахнет тополем. Людно. Флаги красным пунктиром ведут к площади. И опять с разных сторон:

— С праздником, теть Дусь!

— С праздничком, Евдокея!

— Взаимно… И вас так же, — она твердо, как солдатка, шагала по дороге, обгоняла парочки.

А в домах весело. Окна раскрыты, музыка разная. И на площади перед чайной репродуктор играет: «Где же вы теперь, друзья-однополчане, боевые спутники мои-и-и…» Это все Трофим старается, завклубом. Недавно новую радиоустановку достал. А уж стар стал. Только мотоцикл и спасает. Вон у клуба с ним возится. То ли «иж», то ли «Ява» — Дуся не разбирается.

— Здравствуй, Трофим.

Тот выпрямился, рукой заслонился от солнца, кепку снял:

— Здравствуй, Евдокия Григорьевна.

А у самых дверей Дуся нагнала Катерину. Идет Катерина, в черном вся, сутулится. Так вместе и вошли.

В клубе пахло свежевымытыми полами. Желтый солнечный свет из окон падал на людей, на яркие плакаты, на беленные Дусей стены, на серый экран.

Они с Катериной долго выбирали местечко поближе. Здоровались на разные стороны — на людях и праздник. Наконец уселись, огляделись.

На сеансе народу много. Все больше старые или молодежь, что в последних рядах сидит. А в проходе малышня озорует, школьники. Ее внуков нет вроде. А то неудобно, вон и учительница тут.

Из будки, хромая, вышел Трофим. Малышня врассыпную сразу. Он закашлял, застучал деревяшкой вдоль рядов — гривенники собирал, билетики синие выдавал. Потом сказал хрипло:

— Семечки на пол не лузгать — оштрафую, — и пошел на улицу ставни закрывать.

Трофим одно окно ставнем закрыл — солнце притушил.

Второй ставень закрыл — стало тише, темней. Ребятня поуселась… Потом — третий.

В темноте закашляли. Заскрипели лавки.

Потом над сценой вспыхнул экран, началась музыка. Показывали киножурнал-хронику, про Советскую Армию. Только не новую хронику, а старую — Дуся это сразу поняла. Она смотрела, как бойцам обмундирование выдавали, оружие — автоматы и ружья. И звучала песня, знакомая, давняя, аж сердце щемило: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…» Солдаты строились и целовали знамя. Потом генералы планы чертили, по картам двигались, совещались. И диктор громко так, отчетливо объяснял, что к чему. Но в задних рядах смотрели плохо, шушукались, пересмеивались. Конечно, что им, молодым? Им спорт подавай, да и старым сейчас про спорт или, скажем, «За рубежом» — тоже поинтересней. А тут разберешься ли в тактике? Но все же потом стало тише. И сзади примолкли.

По экрану танки поползли темные, с крестами. И лес промелькнул обугленный. И взрывы пошли — кустами, кустами.

— Фашисты! — крикнул мальчишка в зале. — Бей их!

На него зашикали.

А танки все ползли и стреляли. И от деревни, точно такой же деревни как их, только печи остались и дым… дым.

— Да бей же их, бей! — крикнул впереди детский голос. Дуся сразу узнала внука.

И тут, как в ответ, с экрана негромко так, будто далеко:

— Ура-а! — И бросились по снежному полю солдаты, наши уже, родимые. С автоматами.

— Ураа-а-а! — дружно загудели ребята.

В зале по лицам блуждал свет экрана. Зал теперь жил вместе с экраном. И вдруг Евдокию словно током ударило. В рядах кто-то громко сказал:

— Гляди-ка, Федя, Федор вроде. Дуськин мужик.

Безусый парень в ватнике, потный весь, на щеке сажа, автомат наперевес, перебежал полотно и скрылся вместе с другими за насыпью. Успел! И тут же по насыпи ухнуло, да так, что земля покачнулась и почернело все.

Евдокия напряглась, вытянулась — господи, он ли, родимый?

А парень опять появился. Живой! Усталый и грязный! Теперь он бежал и бежал, прямо в зал, во весь рост, словно глядя сюда, в далекую даль. Он бежал и никак не мог добежать. Но вот опять ударило черным взрывом. И уже по другому полю бежали уже другие солдаты. И кто-то падал, и кто-то кричал «ура!».

Экран погас.

В темноте щелкнул выключатель — зажгли свет. И все лица поворачивались к ней, к Дусе. И молодые и старые.

А она сидела как оглушенная. Не знала, что говорить, что думать.

Из будки вышел Трофим. Встал тихо к стенке, чуть деревяшкой стукнул. Лицо бледное, как восковое.

Кто-то сказал:

— Дядя Трофим, прокрути еще эту часть.

Он помедлил — и застучал к будке. Свет погас, и снова вспыхнул экран.

«Ура-а!» — и опять он, родимый, усталый, с автоматом наперевес, все бежал и бежал, во весь рост, прямо в зал.

У Евдокии в избе, залитой красным, вечерним солнцем, вдовы пили и ели. Брага, желтая,