Легенды II (антология) - Роберт Силверберг

— Сколько, на ваш взгляд, следует мне запросить за мою свободу? — спросил он однажды, когда они ехали рядом по берегу озера.

Касинибон назвал сумму — очень внушительную, почти вдвое превышавшую самые смелые догадки Фурвена. Но он спросил, Касинибон ответил, и торговаться было уже неприлично.

Фурвен решил, что первым делом обратится к герцогу Та-нижелю. Братьям его судьба, в сущности, безразлична. Отец, вероятно, настроен добрее, но он далеко, в Лабиринте, да и рискованно в таком деле прибегать к помощи понтифекса: если правительственная армия двинется на Барбирик освобождать пленного принца, Касинибон может отозваться на это весьма неприятным и даже фатальным образом. Такой же риск заложен в обращении к новому короналу, лорду Ханзимару. Бандитские шайки на окраинах населенных земель — это, строго говоря, его ведомство, но Фурвен именно того и боялся, что коронал захочет преподать Касинибону урок. Как бы это урок не вышел пленнику боком. А еще вероятнее, что Ханзимар, никогда не питавший особой привязанности к сыновьям своего предшественника, вообще ничего не предпримет. Да, Танижель — единственная его надежда, хотя и слабая.

Фурвен имел кое-какое понятие о герцогском богатстве: даже его несусветный выкуп не превысил бы недельного бюджета дундлимирского дворца со всеми пирами и празднествами. Может быть, Танижель и соизволит помочь, хотя бы в память их былых веселых деньков. Фурвен просидел полдня над письмом к герцогу, марая и вычеркивая. Легкое, почти шутливое послание должно было также дать понять, что герцогу придется-таки раскошелиться, если он хочет снова увидеть своего друга Фурвена. Письмо он вручил Касинибону, и тот послал в Дундлимир своего человека.

— А нынешний вечер я хотел бы посвятить балладам Гартена Хагавона, — сказал атаман.

В начале четвертой недели своего плена Фурвен вновь совершил во сне путешествие к берегам Великого моря и вновь получил откровение Божества, явившегося ему в образе высокого, плечистого, жизнерадостного человека с золотистыми волосами, с серебряным обручем коронала на голове. В миг пробуждения у него в голове сохранилась, насколько он мог судить, примерно треть одной из песней поэмы, стих за стихом, строфа за строфой — но все это почти сразу же начало меркнуть. Из страха потерять стихи снова Фурвен стал записывать их на бумаге и увидел, что они в точности следуют тому самому образцу метра и рифм, которое Божество внушило ему в прошлый раз.

Да, записанные им стихи были частью той самой поэмы — вернее, не частью, а всего лишь отрывком. Они начинались на середине одной строфы и обрывались несколько страниц спустя на середине другой. Повествовали они о войне, которую несколько тысячелетий назад вел прославленный лорд Стиамот с мятежными аборигенами Маджипура, меняющими облик метаморфами. В отрывке, который Фурвену удалось записать, говорилось о знаменитом переходе Стиамота через предгорья Зигнора на севере Ал ьханроэля, послужившем кульминацией долгой и тяжкой борьбы. Стиамот поджег тогда всю округу, иссохшую после жаркого лета, и выкурил последних партизан-метаморфов из их укрытий. Рассказ прерывался на столкновении Стиамота с непокорным помещиком, представителем старой северной аристократии — тот пренебрег словами полководца, предупредившего его о своем намерении, и не пожелал уходить со своей земли.

Перечитав написанное, Фурвен испытал изумление и даже испуг. Стиль, общий подход, размер и рифмовка — все это, отдельно взятое, несомненно, принадлежало ему. Он узнавал знакомые обороты речи, свои излюбленные сравнения, подбор рифм, свойственных одному лишь Айтину Фурвену. Но как могло нечто столь сложное и глубокое зародиться в его мелком умишке без прямого вмешательства Божества? Стих был могуч, другого слова не подберешь. Фурвен перечитал все еще раз, вслух, упиваясь звучностью, ассонансами, жилистой силой строки, чеканностью каждой строфы. Никогда он еще не писал чего-то хоть отдаленно похожего. Потребной для этого техникой он, возможно, и обладал, но даже представить не мог, что эта техника найдет себе столь поразительное применение.

А некоторых вещей, относящихся к кампании Стиамота, он как будто и знать не мог. Учителя в свое время, конечно, рассказывали ему о подвигах этого великого исторического деятеля, но с тех пор прошли уже добрые десятки лет. Где он взял все эти географические названия — Милиморн, Хеми-фыо, Бизферн, Каттикаун? Слышал он их когда-то или выдумал сам?

Выдумал... Ну что ж, слова выдумать всякий может. А военные действия, все эти походные колонны, обозы и прочее? Все это словно писал за него кто-то другой, куда более сведущий. Как же он в таком случае может объявлять эту поэму своей — и откуда она взялась тем не менее, если не из его головы? Или он действительно только средство, через которое Божество решило осуществить свой замысел? Шаткие религиозные устои Фурвена едва ли допускали такую мысль, и все же... все же...

Касинибон сразу заметил, что стряслось нечто из ряда вон.

— Вы начали работать, не так ли?

— Да. Начал поэму, — смущенно признался Фурвен.

— Превосходно! Когда я смогу увидеть ее?

В глазах атамана загорелся такой огонь, что Фурвен отступил немного назад.

— Во всяком случае, не сейчас. Слишком рано показывать ее кому бы то ни было. Одно неосторожное постороннее слово может сбить меня с верного пути.

— Клянусь, что буду молчать. Я просто хотел бы...

— Нет. Я прошу вас. — Сталь, прозвучавшая в собственном голосе, удивила Фурвена. — Я еще не совсем понимаю, что написал — мне нужно все взвесить, нужно подумать. Это я должен сделать один. Говорю вам, я боюсь потерять все, если открою хоть часть. Пожалуйста, не теребите меня.

И Касинибон, кажется, понял.

— Да, конечно, — сказал он почти подобострастно. — Было бы настоящей трагедией, если б моя навязчивость преградила поток вашего творчества. Беру свою просьбу обратно, но обещайте, что позволите мне взглянуть, как только сочтете, что время пришло...

— Непременно. Как только сочту, что оно пришло.

Фурвен ушел к себе и не без трепета душевного принялся за работу. Столь официальное усаживание за работу было для него чем-то новым. Все прежние стихи находили его сами и шли по прямой линии из головы к пальцам. Ему никогда не приходилось отправляться на их поиски. Теперь, однако, он целенаправленно сел за свой маленький голый стол, положив рядом пару перьев, выровнял стопку чистой бумаги, закрыл глаза и стал ждать вдохновения.

Вскоре, однако, он обнаружил, что вдохновение не приходит так просто, особенно когда берешься за такого рода задачу. Старые его методы здесь не годились. Сначала требовалось собрать материал, усвоить его назубок и подчинить своей воле. Он, по всей видимости, пишет поэму о лорде Стиамоте — значит, нужно сосредоточиться всем своим существом на этом стародавнем монархе, завязать с ним через века нечто вроде общения, проникнуть в его душу и пойти его путем.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});