Пошехонская старина - Михаил Салтыков-Щедрин

Струнников притих. Отсидев положенный срок в губернском комитете, он воротился в Словущенское, но жизнь его уже потекла по-иному. Предчувствия не обманули его: Прокофий остался, но главного повара посредник отсудил раньше обязательного срока за то, что Федор Васильич погорячился и дал ему одну плюху (а повар на судбище солгал и показал три плюхи).

– Это за плюху! – негодовал Струнников, – да если бы и все три, что же такое!

Он, впрочем, и на судбище не явился, так что приговор состоялся заочный. Вообще он сразу стал с посредником в контры и, по обыкновению, во всеуслышание городил об нем всякую чепуху. А тот, в отместку, повара у него отнял, а у Митрофана Столбнякова не отнял, хотя последний наверное дал три плюхи, а не одну. Не мешает, однако ж, прибавить, что Струнников отчасти был даже рад этой невзгоде, потому что она освобождала его от обязанности делать приемы, которые были ему уже не под силу. Приходилось ограничиться поваренком, который умел готовить одни битки.

– Надо об этом подумать, – говаривал он по временам жене, – битки да битки – разве это еда! Да и Арсюшка, того гляди, стречка даст.

– Ничего! Мне сестра пишет, что у нее в Москве кухарка на примете есть – отличнейшая!

– Кухарка-то? – не верю! Cкажите на милость! жил-жил, поваров да кондитеров держал – и вдруг кухарка! Не согласен.

– А не согласен, так ешь Арсюшкины битки.

Скучно становилось, тоскливо. Помещики, написавши уставные грамоты, покидали родные гнезда и устремлялись на поиски за чем-то неведомым. Только мелкота крепко засела, потому что идти было некуда, да Струнников не уезжал, потому что он нес службу, да и кредиторы следили за ним. На новое трехлетие его опять выбрали всеми шарами, но на следующее выбрали уже не его, а Митрофана Столбнякова. Наступившая судебная реформа начала оказывать свое действие.

Вслед за окружным судом губерния покрылась целою сетью мировых учреждений. Хотя неудача на выборах не особенно взволновала Федора Васильича, но, сопоставляя ее с прочими обстоятельствами, он почувствовал, что она предвещает ему скорый и немилостивый конец.

Кредиторы зашевелились. Только немногие согласились переписать заемные обязательства, а главная масса прямо подала ко взысканию. На первых порах дел в новых судах было немного, и на Струнникове почти на первом им пришлось выказать быстроту и правильность своих решений. Лично он в суд не явился, а дал доверенность Синегубову, словно и сам не сомневался, что окончательно пропал. Дела ускоренным аллюром решались одно за другим в пользу истцов, и судебный пристав то и дело ездил в Словущенское с исполнительными листами, назначая сроки для описи, оценки и т. д.

Не снимая халата, Федор Васильич бродил с утра до вечера по опустелым комнатам и весь мир обвинял в неблагодарности. В особенности негодовал он на Ермолаева, который с неутомимым бессердечием его преследовал, и обещал себе, при первой же встрече, избить ему морду до крови («права-то у нас еще не отняли!» утешал он себя); но Ермолаев этого не желал и от встреч уклонялся.

– Смотрите, какие моды пошли! – громко роптал Струнников на свою оброшенность, – пили-ели, и вдруг все бросили! Хоть бы те одна собака забежала! Хоть бы одна христианская душа нашлась, чтоб сказать: вот вам, Федор Васильич! ввиду прослуженных вами девяти трехлетий и временных затруднений, которые вы испытываете, – извольте получить заимообразно куш!

Нет-таки, никто! Получают себе выкупные ссуды, и никому в голову не придет предложить! Помилуйте! разве я не отдам! Разве у меня нет имений! Стоит только на выкуп подать – вот я и с капиталом! Бери, сколько хочешь; и долг и проценты – всё получай!

На выкуп он, однако ж, не шел: боялся, что выкупную ссуду подстерегут.

Долгов-то, пожалуй, не покроют, а его последнего куска лишат, да еще несостоятельным объявят… Но и тут фортель нашелся. Ждали-ждали кредиторы, да и потребовали принудительного выкупа. Получивши это известие, он совсем растерялся. Бездна разоренья, темная и зияющая, разверзлась перед ним во всем ужасе нищеты. Он сидел, уставившись вдаль неподвижными глазами, и шептал бессвязные слова.

Но если велик был переполох, застигнувший Федора Васильича, то изумление Александры Гавриловны было просто-напросто беспредельно.

Разумеется, ей было известно, что муж по уши запутался в долгах, но она и в подозрении не имела, что и ей придется отвечать за эти долги. Последовал ряд бурных домашних сцен, но справедливость требует сказать, что в этом испытании жена оказалась неизмеримо выше мужа. Она не только сумела овладеть собой, но и решилась всецело разделить общую участь. В доме настала мертвая тишина, и, пока Федор Васильич роптал и малодушествовал, Александра Гавриловна деятельно приготовлялась. Ждать было нечего. Покуда производились описи да оценки, Струнниковы припрятали кой-какие ценности, без шума переправили их в Москву, а вслед за тем и сами туда же уехали.

Проводов, разумеется, не было; хорошо, что хоть кредиторы не задержали.

Только Ермолаев (тогда уж первой гильдии купец), притаившись в одном из флигелей господской усадьбы, вдогонку крикнул:

– Ни ложки, ни плошки не оставили! Полон дом серебра был, самовар серебряный был, сколько брильянтов, окромя всего прочего, – все припрятали! Плакали наши денежки! дай бог двадцать копеек за рубль получить!

Словом сказать, супруги ободрились. Как будто давивший их столько лет кошмар внезапно рассеялся, и перед глазами их открылся совсем новый просвет.

– Вот ты мне говорил иногда, что я на браслеты да на фермуары деньги мотаю – ан и пригодились! – весело припоминала дорогой Александра Гавриловна: – в чем бы мы теперь уехали, кабы их не было?

– Умница ты у меня! умница! – отзывался Федор Васильич, любовно целуя ручки жены и прижимаясь головой к ее плечу.

Но угрозы еще не кончились. Нашлись бессердечные кредиторы, которые заговорили об утайке вещей и возбудили вопрос о злостном банкротстве.

Как вдруг разнесся слух, что Струнниковы исчезли из Москвы.

* * *

Года через четыре после струнниковского погрома мне случилось прожить несколько дней в Швейцарии на берегу Женевского озера. По временам мы целой компанией делали экскурсии по окрестностям и однажды посетили небольшой городок Эвиан, стоящий на французском берегу. Войдя в сад гостиницы, мы, по обыкновению, были встречены целой толпой гарсонов, и беспредельно было мое удивление, когда всмотревшись пристально в гарсона, шедшего впереди всех, я узнал в нем… Струнникова.

Да, это был он. По-прежнему он смотрел мопсом, но мопсом веселым, деятельным и бодрым. Не только он не постарел, но даже словно лет десять у него с плеч скинули. Брюшко выдавалось вперед и было натянуто как барабан: значит, он был сыт; глаза смотрели расторопно; круглая, остриженная под гребенку голова, как и в прежние годы, казалась только что вышедшею с токарного станка. С удивительной ловкостью играл он салфеткой, перебрасывая ее с руки на руку; черный, с чужого плеча и потертый по швам фрак, с нумером в петлице, вместо ордена, как нельзя больше шел ему к лицу.

Я, впрочем, не поверил бы глазам своим, если бы он сам не убедил меня, что с моей стороны нет ошибки, – воскликнув на чистейшем русском диалекте:

– Узнали, небось! да, он самый и есть!

– Батюшка! Федор Васильич! неужто вы?! – воскликнул я в свою очередь.

– Он самый. Господа! милости просим кушать ко мне! вот мое отделение – там, – пригласил он нас, указывая на довольно отдаленный угол сада.

Разумеется, мы последовали за ним.

– Да расскажите же… – начал было я, но он не дал мне продолжать и заспешил.

– Некогда, некогда – после! Теперь я вам, господа, menu raisonne[56] составлю. Вам какой обед? в средних ценах?

– Да, средний.

– Можно. Potage Julienne…[57] идет?

– Федор Васильич! Жюльен да жюльен… Кабы вы нас рассольничком побаловали, да с цыпленочком!

– Мало чего нет! Что было, то прошло! – молвил он и поник головой.

Очевидно, воспоминания роями хлынули и пронеслись перед его глазами. – Здесь суп только для проформы подают. На второе что? Хотите piece de resistance[58], или с рыбы начать?

– Лучше с рыбы, не так обременительно.

– Ну, sole au gratin[59]. «Соль» свежая, сегодня только из Парижа привезли. А на жаркое – canard de Dijon[60] или пуле?..

– Утку! утку!

– На пирожное – разумеется, мороженое. Вино какое будете пить? Понтё-Канё… рекомендую! ну, а теперь спешу!

– Да постойте! Александра Гавриловна… здесь?

– Со мной; в кастеляншах здесь служит, – ответил он уж на ходу.

Живо мы пообедали. Он служил расторопно и, несмотря на тучность и немолодые лета, как муха летал из сада в ресторан и обратно, ничего не уронив. Когда подали кофе, мы усадили его с собой и, разумеется, приступили с расспросами.