"Дни моей жизни" и другие воспоминания - Татьяна Щепкина-Куперник

В течение двух месяцев Качалов, совершенно отбросив мелочное самолюбие, не будучи занят даже на выходах, не пропустил ни одной репетиции, ни одного замечания Станиславского, ни одного режиссерского указания: смотрел, слушал и — учился.

Роль Берендея ни у кого не ладилась. По истечении двух месяцев к сидевшему, по обыкновению, в темном уголке зала Качалову подошел Станиславский и сказал:

— У меня ничего не выходит из Берендея. И ни у кого роль не идет. Все пробовали… Попробуйте и вы.

Сердце забилось у Качалова так, как не билось перед дебютом.

Я хорошо помню первое представление «Снегурочки».

Начался второй акт — палаты сказочного царя Берендея. Дворец еще строится. Всюду леса. Берендей — сереброкудрый старец в длинных сияющих одеждах, — сидит на возвышении и расписывает кистью колонну. На сцене трудятся рабочие, поют гусляры, величая царя, скоморохи возятся и пристают к нему — и вдруг в пеструю гармонию шума, музыки, скоморошьих прибауток словно вступила великолепная мелодия виолончели, словно густой мед пролился — это был голос Качалова, который впервые услыхала Москва.

Весь театр затаил дыхание, слушая его…

Качалов рассказывает, как уже после первой репетиции Станиславский подбежал к нему радостный, растроганный и стал восклицать:

— Он наш, наш! Это чудо какое-то!

По окончании были объятия, поцелуи, вся труппа обступила Качалова, и с того дня он стал «своим», близким, товарищем, полноправным членом коллектива. А с первого же представления — и любимцем Москвы, которым остается до сих пор.

В то время «среброкудрому старцу» было лет двадцать пять.

Много лет я следила за ним, видела его почти во всех его ролях.

Года два назад я шла по одному из тихих московских переулков и вдруг увидала, как из дверей своего дома выходил Качалов. Мне не захотелось окликнуть его и вывести неизбежным бытовым разговором из того сосредоточенного настроения, которое я угадывала в нем. Мне просто хотелось смотреть на него, как на особое явление в этом осеннем дне, в этом шумном городе — явление, полное какого-то внутреннего значения и большой красоты. Я издали следила за его стройной фигурой, за его молодой, ритмической походкой и думала: «Качалов — человек высочайшего изящества и благородства».

Он дошел до пересекающей улицы и скрылся, а я пошла своей дорогой и невольно стала вспоминать старые годы.

Много лет назад в Петербурге я разговаривала с одним видным критиком.

— Видел вашу «Вечность в мгновении»; я смотрел ее в Малом театре с Горевым, и, представьте, здешний Леонато был не хуже! Совсем юный любитель — студент! Но пойдет далеко. Божественный голос! Запомните это имя.

Запомнила: В. И. Качалов.

Два-три года спустя. Премьера «Снегурочки» в только что начинающем свою славную деятельность Московском Художественном театре. Разговоры в антрактах:

— Каков Берендей! Какой голос, какая красота!..

— Далеко пойдет! Он из провинции. Новое для Москвы имя: Качалов.

Еще несколько лет… Гастроли Художественного театра в Петербурге. Белые ночи, обещание весны в воздухе… Молодежь беснуется от восторга, забрасывает гастролеров цветами…

Мы едем после спектакля ужинать к нашим друзьям. С нами одновременно вносят огромную корзину белых роз.

— Кому это?

— А это у нас остановился Качалов, — улыбается хозяйка дома, — белые розы каждый день, а от кого — не знаем!

Качалов тут же — спокойный и задумчивый, как Гамлет, с волосами лунного цвета. Он смущенно опускает глаза:

— Я сам не знаю.

Потом много премьер в Московском Художественном театре, каждый год гастроли в Петербурге. Сколько ролей — и каких!.. Спившийся Барон в «На дне» Горького и Юлий Цезарь Шекспира, где «один жест Качалова, по выражению культурнейшего человека того времени, А. Ф. Кони, дает больше, чем лекция по античной культуре». «Иван-царевич», Ставрогин в «Бесах» Достоевского и Иван Карамазов в его жутком разговоре с чертом, о котором психиатр Бехтерев говорил, что он мог бы служить лекцией по раздвоению личности. Петя Трофимов в «Вишневом саде» Чехова, студент, вечный обитатель московских тюрем, в поношенной куртке, и бледный, царственный Гамлет, аскетический пастор Бранд Ибсена и жадно любящий наслаждения жизни Пер Бает. Всех не перечтешь.

Для меня одним из величайших достижений артиста является игра Качалова в «Карамазовых» — разговор Ивана с чертом. Раздвоение личности проходило у него до жути явственно, доходило до таких вершин, что, казалось, еще немного — и слишком натянутые нервы зрителя не выдержат.

Роли, воплощенные Качаловым, объединены одним общим свойством: наличием неуловимого внутреннего благородства. Качалов всегда чувствует то высшее, то лучшее, что есть в каждом человеке. Это невольно передается зрителю и заставляет его любить качаловские образы.

Еще несколько лет. Первые годы революции. У великой артистки Ермоловой в доме. Еще не сгладились после гражданской войны следы разрухи и лишений: в огромной зале вместо печей и камина топится кирпичная печурка, на ней дымится глинтвейн в медном котелке. Углы комнаты тонут во мраке, только стол ярко освещен висячей лампой под золотистым абажуром, в печурке рдеют угли, на столе поблескивает хрусталь.

За столом собралось человек двадцать. Голова Качалова в рембрандтовском освещении. Он читает сцену старика Карамазова «За коньячком». Его чудесный голос приобретает какие-то старческие, шипящие ноты, зловещая усмешка преображает обычно такое изящное, благородное лицо. Перевоплощение таково, что присутствующие, из которых большинство артисты, слушают, затаив дыхание, совершенно захваченные сценой…

Еще несколько лет… В 1938-м Качалов играет Чацкого.

Ю. М. Юрьев как-то рассказывал, как Росси играл Ромео, когда ему было за шестьдесят лет. Он вышел на сцену без всякого грима, подчеркнув, что не желает молодиться, казаться юным и красивым, а только хочет показать, как он понимает роль. И заворожил публику, простившую ему и лысинку, и грузность фигуры, учитывая непревзойденное мастерство и оставшееся молодым чувство.

С Качаловым было иначе. Все мы знали, что ему не двадцать с небольшим, как Чацкому, но мы верили тому, что он молод и красив, мы верили всему, что он говорил со сцены. Его исключительный голос нисколько не изменил ему: тот же металл и тот же бархат… Я слушала нескончаемые вызовы, восторженные возгласы молодежи и думала: счастлива молодежь, которая может видеть такие образы творчества, мастерства. Его игра, каждая поза, каждое движение оставляли впечатление несравненного благородства. Благородство! Первое слово, которое приходит на ум, когда видишь Качалова.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});