Ванька-ротный - Александр Шумилин

Видя молчаливый отказ и нежелание помочь пушкарям я остановил роту по середине деревни и пошёл с ординарцем по домам.

Я уговаривал и доказывал взять деревянные лопаты, выйти за деревню на дорогу и расчистить её. Наши малые сапёрные, для сыпучего снега не годились. Солдаты втыкали их в снег кидали кверху комок, а он подхваченный ветром рассыпался в виде мелкой крупы и ссыпался обратно.

Солдаты прокопаются на дороге до ночи, устанут, а нам ещё нужно идти, да идти. И я пошёл по избам выгонять баб на дорогу.

Одна охала и причитала, что у неё не разгибается спина, другая смотрела в глаза с явным нежеланием и упорством. У каждого были свои неотложные дела. А третья, как только я переступил её порог, завыла в голос и пустила слезу. Немцы забрали у неё последнюю обувку!

Я верил им и не думал, что они просто отлынивают. Мол, наши пришли, народ сердобольный и своих не тронут. Но я видел ещё и другое. Некоторые не очень были рады нашему приходу. Они боятся, что немцы снова вернутся сюда, — подумал я. Насилья нельзя применить, — мы освободители! Кричать и угрожать тоже не положено.

Я обошёл всю деревню и направился к последней избе, стоящей несколько на отшибе.

Лицо старухи

На скамье, около дома, сидела старуха. На лице и около рта глубокие складки, на лбу и на щеках мелкие морщинки. Лицо белое, чистое. Глаза впалые, серые и почти бесцветные. Сидела она прямо, даже чуть подав вперёд впалую грудь. Острые коленки были согнуты и торчали из-под холщевой одежонки. Руки жилистые и костлявые лежали на ногах. Эту позу она, по видимому, приняла давно. Села на лавку и застыла. Лицо спокойное, доброе и осмысленное. Если бы она не шевелила губами, и на лице её не вздрагивали мелкие морщинки, то можно было бы подумать, что на меня смотрит портрет с полотна. Как живописна была её застывшая фигура. Глаза её глядели куда-то глубоко вовнутрь.

Шевеля тонкими губами и меняя положение складок у рта, она с кем-то внутренне разговаривала. Я стоял и смотрел на неё и не хотел шевелиться. Вот когда-то так же в школе губами мы мысленно повторяли про себя невыученные стихи.

Возможно в голове, у неё не звучали стихи, она думала о другом, о чём-то дорогом ей и близком. О чём она думала? Что внутренне волновало её?

Бывают же языкастые, похабные бабы и старухи. Их хлебом не корми, им только бы поорать и поблажить. А эта, как святая, переполненная жизнью и миром, сидела и не видела окружающей земли. Заговори сейчас я с ней, прерви её размышления, и у неё оборвется что-нибудь внутри.

Лик её погаснет, губы плотно сомкнуться, в глазах появится испуг.

— Ты чего стоишь лейтенант? — услышал я голос сзади.

— Думаешь до темна не успеем?

Я обернулся, позади меня стоял младший лейтенант артиллерист. Он посмотрел на меня, махнул рукой и пошёл обратно. А я стоял и думал, редко уводишь такое лицо, чаще попадаются тупые и злобные лица.

От сказанных слов артиллеристом, старушка очнулась и посмотрела на меня.

— Что же ты бабуся, одна здесь проживаешь? Ни постояльцев, ни родных?

— Да, сынок осталась одна.

— Что-то у вас в деревне неприветливый народ? Видят, что дорогу засыпало снегом. Просим помочь. А они ни с места! Пушка у нас застряла. Лошади не идут.

Старуха буркнула что-то невнятное себе под нос, поднялась быстро с лавки, подошла к дверному косяку, взяла палку и сказала:

— Пошли!

— Иди касатик за мной. Сейчас мы им покажем, как своих надо встречать! Она подошла к первому дому и громко, чтоб было слышно внутри, закричала:

— Ты им под крышу трассирующую пальни! Они сейчас мигом с лопатами повыскакивают!

У старухи был громкий и зычный голос. Она чуть покашливала и кричала, сдабривая свои слова нужными ругательствами.

— А ты, немецкая шлюха! Свои, русские пришли! А у ней спину заломило! Полицаи недобитые!

Она подошла к другой избе и кричать не стала. Она ударила палкой по оконной раме, да так, что стекла задребезжали.

— Немцы их не просили и не били им в набат!

— Придёт какой шелудивый и скажет тихо, — "Матка! Лёс-лёс! Шнель-шнешь!". Они стервы с лопатами бегом на дорогу бегут.

Старуха шла по улице и грозила в окна палкой. Точь, в точь как наш Березин. Он тоже грозил повозочным и гонял их своей клюшкой, когда те, развалясь в груженых повозках, погоняли своих тощих лошадей.

— Ну-ка сынок! Пальни в небо около этой избы! Орать на этих гнид нет никакой охоты. Это же нечисть.

— Щас эта Манька подлая тварь, прости Господи, вылетит, как с цепи сорвётся!

Из домов на дорогу, причитая и охая, бежали бабы, девки и парни.

— Матка! Матка! Шнель! — кричала им старуха вдогонку.

— Ты видишь сынок! Они по немецкому научены шпрехать! Всё ведь подлые понимают!

— Снег, для вшивых немцев всю зиму чистили. Бегали даже с охотой. А свои пришли, считают не обязаны!.

Когда сугробы были разбросаны, дорога расчищена, и лошади протащили пушку, я сказал обращаясь к старухе:

— Ты мать теперь на деревне советская власть! Назначаем тебя председателем! Если что? Кто не будет слушаться? Вызывай наших солдат! Сейчас будут наказывать строго! По законам военного времени!

— Все слышали?

— А тебя мать нужно представить к медали за помощь советским войскам.

— Не нужно мне вашей медали! Я, для солдат старалась! Петенька мой тоже где-то воюет! Только вот весточки нет! Может сложил свою головушку за нашу русскую землю? — сказала она и заплакала.

— Счастливого пути родимые! — сказала она и помахала нам своей костлявой рукой.

И тут же вскинув брови, потрясла палкой в воздухе в сторону баб. Те стояли поджав губы. Оставаться им на месте или идти по домам.

— Чистите лучше, под метлу! — услышал я сзади голос старухи.

— Ихнее начальство опосля поедет!

Старуха повернулась, погрозила, работавшим на дороге, кулаком и пошла к своей избе.

Рота вышла за деревню, спустилась под горку. Дорога здесь была гладкая, от снега очищена. Немцы заранее приготовили себе чистый путь.

Мимо поплыли поля и перелески, голые бугры и заснеженные низины. Позади остались притихшие, в причудливом наряде кусты и деревья. Солдаты не торопились.

— Не растягивайся! — крикнул я.

Крикнул и подумал. Зачем собственно подгонять мне их? Где-то впереди, через два, три часа хода нас опять поджидает деревня, немецкие пулемёты и огонь немецких батарей.

Что для солдата лучше? Час раньше или один день позже? Где-то, для каждого из нас приготовлена пуля или осколок снаряда. Наступит последний момент. Оборвется целая жизнь. А, что ей обрываться? Ей короткой пули достаточно! И будет твой труп лежать на снегу до весны. И только там, в тылу, в городах и деревнях останутся ждать своих сыновей, сгорбленные горем старушки.