Дети войны. Народная книга памяти - Коллектив авторов

Жили мы в Орджоникидзе по улице Революции, в доме 33, на первом этаже в комнате площадью сорок квадратных метров. Там были высоченные потолки и четыре огромных окна, которые каждый вечер надо было завешивать из-за светомаскировки. Делать это было ох как тяжело. Мама ставила на подоконник стул, который становился только двумя ножками, забиралась на него и еле-еле доставала до верха окна. Другие две ножки стула изо всех сил держала Майя. Однажды она не удержала, и мама с этой высоты во весь рост боком грохнулась на пол. А я, вместо того чтобы помочь ей встать, стал колотить сестру кулаками, будто она в чем-то была виновата. Долго у мамы потом весь бок был сине-черный.

Чтобы попасть в туалет или умывальник, надо было пройти через заасфальтированный двор. Однажды Майя несла после обеда посуду, чтобы помыть ее, споткнулась и разбила все абсолютно. Несколько дней нам не из чего было есть.

Маму взяли на трудовой фронт – рыть окопы, но через несколько дней из-за меня отпустили.

В подвале нашего дома был воинский овощной склад, у входа в который постоянно стоял часовой. Обычно это был один и тот же пожилой солдат, который любил со мной поговорить. Видно было, что он очень добрый и очень соскучился по своему дому. Однажды он насыпал мне за пазуху много-много лука, и мама долго готовила из него разные блюда. Часто к нам заходила соседка, тетя Лиза Наурзокова. Они сидели с мамой, разговаривали о чем-то, иногда плакали. А потом она перестала к нам приходить. Нет, они с мамой не поссорились, просто ее забрали рыть окопы, и она, приходя домой вечером, от усталости сразу валилась спать.

Посреди города был сквер, в котором жили настоящие павлины. Мы ходили на них смотреть. Какие же они были с распущенными веером хвостами красавцы! Люди останавливались и любовались этой яркой, переливающейся радугой цветов. И тут мы услышали, какие некрасивые звуки издают эти прекрасные птицы. Их крик напоминал очень неприятное кошачье мяуканье. Но все равно они были красивые! Павлины важно ходили прямо по бульвару, не боясь совершенно людей, а к вечеру забирались на деревья.

А еще в Орджоникидзе было какое-то военное училище, в котором молодых солдат учили прыгать с парашютом. В парке стояла очень тонкая, но высокая металлическая парашютная вышка. Вверху у нее была площадка, всегда сохраняющая горизонтальное положение. Недалеко стояла будка механика, который опускал вышку боком на землю, на площадку садился курсант, к которому ремнями пристегивали всегда раскрытый, подвешенный на тросе парашют, и инструктор и вышка поднимались вертикально. Одни солдаты прыгали сразу, легко, с виду совсем бесстрашно, другие долго не решались, и инструктор их там вверху уговаривал. А один ни за что не хотел прыгать, так боялся. И как его инструктор ни уговаривал, он все никак не мог отважиться. Он подходил к краю площадки, вроде бы собирался прыгнуть, но опять отходил назад. Наконец это надоело механику, и, когда солдат в очередной раз подошел к краю площадки, он на мгновение включил двигатель, вышка дернулась, и солдат просто упал с площадки, ко всеобщему ликованию собравшихся мальчишек.

А потом те, кто «напрыгался» с вышки, прыгали с самолета на огромную площадку в этом же парке. Однажды один солдат выпрыгнул из самолета, а у него парашют не раскрылся, а закрутился колбасой. Тогда он попытался раскрыть запасной, но и тот закрутился, запутавшись с основным. Конечно, в какой-то степени они тормозили его падение, но не настолько, чтобы остаться в живых. Он падал и кричал. Этот крик, этот жуткий нечеловеческий вой до сих пор стоит у меня в ушах. Солдат врезался в землю совсем недалеко от нас, и звук этого удара был ужасен.

Потом пришел приказ, и папу перевели председателем военного трибунала гарнизона города Грозного. Ему присвоили звание капитана. В Грозном мы жили несколько дней в маленьком домике, хозяином которого был папин шофер дядя Ваня Михайловский. Папа говорил, что он очень лихо водит машину, и даже называл его шофером-хулиганом. Дядя Ваня очень любил папу и был готов за него в огонь и в воду. Однажды дядя Ваня взял меня с собой в какую-то поездку по городу. Он был одет, кроме всего, в теплые стеганые ватные штаны. И был у него трофейный немецкий портсигар со встроенной зажигалкой. Хороший такой, интересный: нажмешь на портсигар сбоку – выскакивает пламя. И вот, когда мы ехали по центральному проспекту города, дядя Ваня вдруг посреди дороги остановил машину, выскочил из кабины и стал ладошками хлопать себя по штанам. Подошел суровый милиционер и стал спрашивать, почему машина стоит посреди дороги. Дядя Ваня не отвечал. И вдруг из ватных брюк пошел дым, милиционер захохотал и сразу простил дядю Ваню. Оказывается, портсигар в кармане прижался, сработала зажигалка и стала тлеть вата в брюках. Мне тоже было немножко смешно, но больше жалко дядю Ваню: каково ему, завернутому в тлеющую вату!

А потом нам дали квартиру по улице Асламбека Шарипова. В квартире была мебель, много книг. Все осталось от прежних хозяев, которых перевели в другое место. Здесь я прочитал книгу китайского писателя Эмми Сяо «Деревня в августе». Мы даже кошку завели. Необыкновенно умную. Она утром лапкой гладила меня по лбу – будила. Нигде не пачкала, всегда просилась. А если дома никого не было, лезла в раковину, а когда приходил кто-либо, мяукала и прыгала в раковину: «Посмотри, что я наделала». И никогда ничего не воровала. А потом, наверное от большого ума, заболела, сошла с ума. Видимо, у нее так болела голова, что она пыталась втиснуть ее в любую щелку. И сдохла. Я похоронил ее во дворе. А затем и сам заболел. Малярией. Регулярно, часа в четыре дня сильно поднималась температура, и меня начинало трясти. Иногда я даже бредил. Но не умер, как наша кошка, а наоборот, выздоровел.

В подвале нашего дома была гауптвахта.

Сначала там сидели проштрафившиеся солдаты и стоял часовой. Часовые были злые, даже к детям. Потом гауптвахту закрыли, а один часовой прострелил себе что-то, чтобы не идти на фронт, и попал в папин трибунал. Кругом было много чеченцев. Я дружил со многими чеченскими ребятами. Я хорошо знал о герое-пулеметчике Ханпаше Нурадилове, который в одном бою уничтожил свыше трехсот немцев.

Однажды мы легли спать, утром встали – нет ни одного чеченца, всех вывезли. Потом рассказывали, что жителей тех аулов, к которым трудно было подъехать на машинах, просто расстреляли. Всех. Без разбора. И женщин, и детей тоже.

И родителей Ханпаши Нурадилова тоже вывезли.

Однажды мы легли спать, утром встали – нет ни одного чеченца, всех вывезли. Потом рассказывали, что жителей тех аулов, к которым трудно было подъехать на машинах, просто расстреляли. Всех. Без разбора. И женщин, и детей тоже.