Хроники Заводной Птицы - Харуки Мураками

На ногах, как всегда, старые теннисные тапочки, на руке — часы в пластмассовом корпусе. Они были на мне во время первого спуска в колодец. Как и бейсбольная бита, тапочки и часы успокаивают меня. Я проверяю, плотно ли они сидят, как прилегают к телу. Убеждаюсь, что неотделим от самого себя. Открываю глаза и немного погодя закрываю снова, чтобы давление мрака, сгустившегося внутри меня, постепенно сравнялось с давлением окружающей темноты. Время идет вперед, и скоро я опять, как это обычно бывает, перестаю различать эту грань. Я не могу даже сказать, открыты мои глаза или, наоборот, закрыты. Пятно на щеке начинает понемногу теплеть, и чувствуется, как оно наливается ярко-фиолетовой синевой.

В сливающейся в сплошную массу темноте я собираю на этой отметине все мысли и чувства и думаю о той комнате. Хочу отделиться от своего тела, как в минуты близости с теми женщинами, вырваться из неуклюжей, скорчившейся во мраке плотской оболочки. Теперь я — всего лишь опустевший дом, заброшенный колодец. Я стараюсь выбраться наружу, перескочить в иную, движущуюся с другой скоростью реальность и изо всех сил сжимаю обеими руками биту.

И вот только одна стена отделяет меня от той таинственной комнаты. Надо суметь проникнуть сквозь нее своими силами, используя мощь, которую несет в себе разлитая здесь густая тьма.

Если задержать дыхание и сосредоточиться, можно различить, что находится в той комнате. Меня там нет, но я ее вижу. Это двухкомнатный номер в гостинице — № 208. Окна занавешены плотными шторами, и в комнате очень темно. В вазе — огромный букет цветов, наполняющих помещение соблазнительным ароматом. У входа стоит большой торшер, но лампочка в нем не горит — погасла, как луна с наступлением утра. И все же стоит напрячь зрение, как через некоторое время в чуть заметном свечении, неведомо откуда проникающем в комнату, начинают проступать смутные очертания предметов. Так бывает в кинотеатре, когда глаза привыкают к темноте. На маленьком столике в центре комнаты — едва начатая бутылка «Катти Сарк», лед в ведерке — его только что накололи (кусочки еще не успели подтаять и выделяются четко обозначившимися твердыми краями), здесь же — стакан, наполненный виски со льдом. Поднос из нержавеющей стали растекся по столу застывшей льдистой лужицей. Который сейчас час? Определить невозможно. Утро? Вечер? Или глубокая ночь? А может, здесь вообще не существует времени? На кровати в задней комнате женщина — я слышу, как она шуршит простыней. Стакан чуть подрагивает в ее руке, и кусочки льда, ударяясь друг о друга, доносят до меня удивительно чистый, прозрачный звук. Смешавшиеся с воздухом мельчайшие частицы цветочной пыльцы, сливаясь с этим звуком, трепещут, приходя в движение при малейшем дуновении. Мрак неслышно вбирает в себя пыльцу, и она, поглощенная тьмой, еще больше сгущает царящую вокруг мглу. Женщина подносит стакан к губам, отпивает совсем немного и проглатывает. Она собирается что-то сказать мне. Из-за темноты в спальне ничего не видно — можно разобрать только едва заметную движущуюся тень. Женщина хочет что-то сказать. Затаив дыхание, я жду. Жду ее слов.

И они здесь, эти слова.

Я оглядываю комнаты сверху, словно фантастическая птица, парящая в нереальных, придуманных небесах. Могу приблизить открывающийся вид, взглянуть на него с высоты птичьего полета, снова приблизить. Конечно, очень важно рассмотреть картину во всех подробностях. Я проверяю каждую деталь — форму, цвет, ощущения. Они почти никак не связаны, в них нет тепла. В данный момент я лишь провожу инвентаризацию — механически выстраиваю эти детали в ряд. Но это вполне стоящее занятие — постепенно, мало-помалу соединять реальность в единое целое. Так от трения камней или кусочков дерева друг о друга в конце концов выделяется тепло и появляется огонь. Это похоже на то, как из набора на первый взгляд бессмысленных, однообразно повторяющихся раз за разом звуков складываются слоги…

Я чувствую, как в самых глубинах мрака возникает эта слабая, неясная связь. Замечательно… Кругом тишина, и они пока не замечают моего присутствия. Стена, отделяющая меня от того места, тает и расплывается, как желе. Я задерживаю дыхание. Вот! Сейчас!

Но стоит мне направиться к стене, как раздается резкий стук — там будто знали, что я собираюсь сделать. Кто-то сильно стучит кулаком в дверь комнаты. Я уже слышал этот стук раньше — резкий и отрывистый, он похож на грохот молотка, которым забивают в стену гвоздь. Тот же стук: два удара, короткая пауза, еще два удара. Я слышу, как женщина вздыхает. Висящая в воздухе пыльца приходит в движение, содрогается мрак. Разрывающий тишину звук наглухо перекрывает проход, который только-только стал открываться передо мной.

И так происходит раз за разом.

Я опять в своей физической оболочке — сижу в глубоком колодце, привалившись к стене и стиснув бейсбольную биту.

Руки вновь начинают осязать здешний мир. Это напоминает изображение, которое постепенно становится все четче при наведении на фокус. Я чувствую, как бита повлажнела от пота моих ладоней. Сердце бешено колотится в горле, резкий, вспарывающий тишину звук еще стучит в ушах. Слышно, как в темноте медленно поворачивается дверная ручка — кто-то (или что-то) с той стороны хочет отворить дверь и тихо войти в комнату, но в этот миг все образы исчезают. Передо мной — снова стена, такая же твердая, как и была, и я снова — по эту сторону.

В обволакивающей меня чернильной тьме колочу по стенке битой — передо мною все та же прочная и холодная бетонная стена. Я заключен в этом цилиндре из бетона. «Остается совсем чуть-чуть», — говорю я себе. С каждым разом я все ближе и ближе. Это совершенно точно. Когда-нибудь я преодолею эту преграду и проникну внутрь. Окажусь в комнате прежде, чем раздастся стук. Но сколько еще времени понадобится, чтобы достигнуть цели? И сколько его остается у меня в запасе?

В то же время мне становится страшно: а вдруг это действительно произойдет? Я боюсь встретиться с тем, что должно быть там, по ту сторону.

Некоторое время я сижу на корточках в темноте. Надо успокоиться, дождаться, когда сердце придет в нормальный ритм, отцепить руки от биты. Чтобы встать и подняться наверх по металлической лестнице, нужно еще немного времени, еще немного сил.

10. Операция «Зоопарк» (или Палачи поневоле)

Мускатный Орех Акасака поведала мне историю о тиграх, леопардах, волках и медведях. Знойным августовским днем 1945 года их расстреляли солдаты. Она излагала события так последовательно и четко, что создавалось впечатление, будто передо мной на белоснежном экране крутили документальное кино. Ее рассказ не оставлял ни малейшей неясности, хотя на самом деле она ничего этого не видела. Потому что стояла тогда на палубе транспортного судна, державшего курс на Сасэбо, и наблюдала за американской подводной лодкой.

Спасаясь от духоты превратившегося в парилку трюма, Мускатный Орех вместе со многими другими пассажирами выбралась на палубу и, держась за поручни, наслаждалась легким ветерком, не сводя глаз со спокойной морской глади, как вдруг из воды без всякого предупреждения, совершенно неожиданно, как во сне, показалась подлодка. Сначала антенна, радар, перископ, потом поверхность вспорола рубка и, наконец, под лучи летнего солнца подставила свои мокрые голые бока вся металлическая громадина. И хотя эта махина могла быть только подлодкой и ничем другим, она показалась Мускатному Ореху неким символическим знаком. Или каким-то непостижимым аллегорическим существом.

Некоторое время подлодка шла с транспортом параллельным курсом, словно подкрадывалась к добыче. Скоро открылся люк, и на палубу один за другим, не торопясь, почти вяло, стал выбираться экипаж. Офицеры с палубы рубки наблюдали за транспортом в большие бинокли, стекла которых поблескивали на солнце. Транспорт был набит гражданскими, в большинстве — женщинами и детьми, семьями японских чиновников, работавших в Маньчжоу-го, и разного начальства Южно-Китайской железной дороги. Они бежали на родину, спасаясь от хаоса, который несло неотвратимо надвигавшееся поражение Японии. Ужасам, ожидавшим их в Китае, эти люди безропотно предпочли риск стать мишенью для американских подводных лодок в открытом море. Они считали, что так лучше, — считали, по крайней мере, до тех пор, пока такая подлодка не возникла у них перед глазами.

Командир подлодки убедился, что на транспорте нет вооружения и его не сопровождает конвой. Бояться было нечего. Кроме того, американцы имели полное превосходство в воздухе. Окинава уже пала, и на японской территории почти не осталось истребителей, способных подняться в небо. Американцы не суетились — время работало на них. Вращая рукоятки, матросы навели палубное орудие на транспорт. Младший офицер отдал короткий приказ, и три матроса начали готовить орудие к бою. Еще двое открыли люк на задней палубе, вытащили тяжелые снаряды. Другая группа матросов отработанными движениями подавала боеприпасы к пулемету, установленному на выступе палубы возле рубки. Все готовившиеся к стрельбе матросы напялили каски, хотя некоторые оставались по пояс голыми, а наверное, половина команды была в шортах. Приглядевшись как следует, Мускатный Орех увидела на руках у американцев яркие татуировки. Она вообще многое замечала — стоило только присмотреться.