Не прошло и жизни - Феликс Кандель

Вышел на них дед голый‚ бородою обернутый‚ сморгнул устало лешачьим глазом‚ сказал вприщур:

– Справки приготовьте. Бумаги какие. Оправдания. Ваша очередь шестнадцатая.

И ушел поспешно‚ как по делу.

– Нам рано еще‚ – заверещали вослед. – Нам не приспичило!..

– Я и говорю: ваша очередь шестнадцатая.

– Си-си-си... – захихикал пугливый весельчак. – Страха кругом – обхохочешься. Не знаешь‚ чего ждать от себя‚ и ждешь худшего.

– Вот это напрасно‚ – огорчился вчерашний старик. – Кому тогда доверять‚ если не себе?

– Доверять? Си-си... Доверять! Да у меня работа была – слова такого не знали. Отменили слово – приказом по министерству.

И затрясся в долгом‚ меленьком смешочке‚ вжав голову в плечи‚ локти прижимая к бокам‚ махая перед собой влажными ладошками: интеллигентный суслик‚ солидный тушканчик‚ енот‚ кролик‚ зверь-бурундук.

– Пожалуйста‚ – попросил сегодняшний старик. – Обещайте. Никогда не копать землю. Никогда!

– Я не могу‚ – потупился. – Это сильнее меня. Каждый вечер копаю. Потом... си-си... пугаюсь‚ беру себя за шиворот‚ веду в милицию. По дороге говорю: будешь еще? Нет. Обещаешь? Обещаю. Пшел вон‚ дурак! А назавтра опять. Земляные работы – трудно отвыкнуть.

А умрет он ночью‚ по дороге в милицию‚ на самом ее пороге‚ держа себя за шиворот. "Будешь еще?" – "Нет". – "Обещаешь?" – "Обещаю". Откроется ненароком дверь‚ встанет старшина в проеме‚ поманит пальчиком: "Заходи". Он войдет‚ скажет "Си-си..." и замертво. Так его и похоронят: бархатная блуза‚ пенсне со шнурком‚ рука закостенеет на шивороте – не отодрать. "Ты кто? – спросят его светлые ангелы. – Почему в таком виде?" – "Си-си‚ – скажет. – Я минер. Себя обезвреживал". И поведет за шиворот в рай.

– Как жить?.. – пробился с Яузского немощный голосок. – Как жииить?.. Волосы падают. Кожа шелушится. Ногти слояться. Вуй-вуй-вуй!.. Кровь в моче. Горечь в слюне. Тромбы в ногах. Страшно‚ народыии...

5

...три старика уходили с бульвара потайной партизанской тропой.

Три старика уходили налегке‚ как уходят в изгнание‚ сорванные поспешно с постели пугающей вестью.

Три старика уходили с Никитского‚ с моего Никитского‚ главного бульвара моей памяти‚ и к стволам прикипали руки‚ к тропе прилипали ноги‚ и головы оборачивались назад‚ всё назад и назад‚ куда нет и не будет уже возврата.

Три старика выходили на площадь‚ как звери выходят на опушку: беззвучно и с оглядкой‚ с вечной боязнью открытых пространств.

Река асфальта текла перед ними.

Безобидная с виду река.

Светофоры мигали на все стороны единым светом‚ и командирский‚ треснувший от вечных команд бас прошибал площадь насквозь:

– Разбаловались без меня‚ падлы! Раскатались! Разгуделись! Не город – бардак. Танку пройти негде. Мотопехоте. Я вам улицы-то прочищу! У‚ стебель-гребень-рукоятка!..

Прибежал с бульвара шустряк в чесуче‚ щелкая по пяткам сандалетами из свинячьей кожи‚ заюлил‚ завилял гибким позвоночником‚ пучил преданный‚ восторженный глаз:

– Ах‚ своевременно! Ох‚ дальновидно! Одобряю! От имени и по поручению – поддерживаю и одобряю!..

– Разговорчики! – рявкнула на него неохватная‚ коньяком напоенная рожа. – Ряды вздвой!

Поднатужился от старания‚ расслоился от усердия и в одиночку вздвоил ряды.

– А что делать? – сказал хором‚ двумя своими половинками‚ одна в затылок другой. – Я человек без профессии. Меня всегда можно использовать по надобности.

Старик-дезертир уткнул спичку в чинарик‚ чтобы не опалило губы‚ сжег в две затяжки‚ бросил‚ растер:

– Я пошел‚ мужики. Занимать плацдарм. Если не увидимся больше‚ считайте‚ что меня не было.

Переступил грязными босыми ногами‚ присел‚ подпрыгнул‚ дробно застучал твердыми пятками по асфальту‚ резкими зигзагами меняя направление‚ и упал наизготовку: ноги на стороны‚ локтями в землю.

Было пусто вокруг. Тревожно. Затаенно.

У широких ступеней приткнулись киоски с немудреным добром.

Сохли там вековые ириски. Леденело мороженое. Пузырилось ситро. Жутко отсвечивала кровавая мензурка сиропа.

А на этой стороне асфальтовой реки сидели на тротуаре два старика‚ башмаки опустив на мостовую‚ будто пригрелись на травяном берегу‚ ноги мочили в теплой‚ парной‚ к вечеру прогретой отмели с проблескивающими стайками мальков.

– Наверно‚ я уже был когда-то‚ – говорил вчерашний старик и похмыкивал задумчиво. – Не мог не быть. Столько поколений позади‚ да чтобы без меня – смешно и подумать. Как бы они обходились? – И вдруг: – Где же я был тогда‚ если меня не было? Где вы были?

– Я был на войне‚ – отвечал сегодняшний. – На мировой войне номер два. Всё остальное не заслуживает внимания.

– Вы ошибаетесь! У войны не может быть номера. Это вам не трамвай.

– Я помню‚ – упрямился. – Как сейчас. У моей войны был именно такой номер.

– Нет‚ нет! Вы что-то путаете. Хватит с нас одной мировой войны.

– Хватит с нас двух.

– Хватит‚ – крикнул дезертир. – Я жду!

– Я не пойду‚ – сказал вчерашний старик. – И не зовите. Мне суетиться не по возрасту. Это моя граница‚ и здесь мы попрощаемся.

А сам уже шагал, нога в ногу‚ плечом касаясь плеча‚ и оглянулся напоследок на исчезающие бульвары‚ теплые от душевных прикосновений.

Прощай‚ мой Никитский – окна радости.

Прощай‚ мой Гоголевский – скамейка печали.

– Как же я узнаю его?.. Моего одинокого знаменосца? В чужих краях‚ в непривычных обликах‚ в цвете незнакомом‚ запахе.

– Вы его узнаете‚ – обещал сегодняшний старик‚ не открывая глаз. – Они везде одинаковые. Только вы его не увидите‚ – обещал. – Они давно кончились. Мой вам совет: дешевле зажмуриться.

Открывалась аллея поперек памяти‚ тяжелые стволы по сторонам‚ кроны сомкнувшиеся‚ газоны нетоптаные‚ и фонари неяркие в прозрачной листве‚ тени невидные на фигурных скамейках‚ призраки скользящие‚ призраки затаившиеся‚ призраки исчезающие всех времен-силуэтов.

Здравствуй‚ бульвар Тверской‚ граница детской памяти‚ заколдованная глушь‚ прибежище сказочной чертовщины‚ что окружала пятачок уютного детства и поджидала любой оплошности – ночи‚ одиночества‚ погашенной лампы‚ чтобы приблизиться и заворожить.

Здравствуй‚ бульвар Тверской‚ край набегов подростковых‚ манящий и пугающий‚ посвист дерзкими половцами на быстрых степняках‚ вылазки с потерями‚ возвраты с добычей‚ острый холодок неизведанного.

Здравствуй‚ бульвар Тверской‚ аллеи прогулок юношеских‚ переглядываний‚ перемигиваний‚ перешептываний‚ неловких признаний‚ нежданных прикосновений‚ отчаянных споров на неподъемные темы.

А там – невинная поступь под фонарем до первого мрака-укрытия‚ до переплетения рук и ног‚ буйного разгула осязания‚ обоняния‚ вкуса.

А там – озабоченный пробег по делам‚ равнодушный взгляд поверху‚ задумчивый шаг без цели‚ кокеткой ускользающее пространство‚ и цвет‚ и звуки‚ и запах: взгляд многократного прощания.

И вот: здравствуй‚ бульвар Тверской‚ недостижимый навек‚ непостижимый уже вовек‚ здравствуй в памяти‚ здравствуй.

– Ничего бульвар‚ – сказал дезертир с вершины ступеней. – Сгодится при случае.

И с места прыгнул во мрак.

И растворился неслышно‚ без удара о землю.

Два старика ступили на тропу: рядом‚ вплотную‚ заблудившимися детьми.

– К.А.Тимирязеву‚ – прочитали с трудом. – Борцу и мыслителю.

Встал истукан на высоком постаменте‚ сторожем загородил проход. В строгой тоге‚ руки сцеплены на животе‚ глазами поверх домов. На плече у истукана сидел голубь‚ да стоял навытяжку шустряк в чесуче‚ человек без профессии‚ с двух сторон от постамента: слева он и справа он.

– Тимирязеву! – сказал хором. – Борцу! Тимирязеву! И мыслителю!

Засветилось во мраке пятнышко от скисших батареек‚ подрагивая в стариковской руке. Шел по бульвару Фишкин‚ мудрый еврей Фишкин‚ коротконогий бородач с идеями‚ и гречневая крупа сыпалась малой струйкой из продранного его портфеля.

– Борцу! – крикнул шустряк вместо приветствия. – Мыслителю!

Фишкин подошел‚ отдышался‚ нескромно посветил фонариком в лицо истукану. Голубь на каменном плече дрогнул‚ капнул на тогу светлое пятнышко.

– Знаете‚ что меня удерживает? – сказал Фишкин. – Что мешает окаменеть? Эти голуби мира загадили всех великих людей.

Выпрыгнула из мрака одноногая птица-попутчик‚ доклевала гречневый ручеек‚ ткнула Фишкина в ногу: иди давай дальше‚ сыпь крупы больше.

– Я тебя презираю‚ – сказал Фишкин. – И когда ты уже насытишься?

Потряс портфелем над головой‚ просыпал крупу во вмятинку на картузе‚ и одноногая обжора тяжело взлетела на плечо‚ принялась клевать дальше.

– Ну‚ – сказал Фишкин какому-то там Тимирязеву‚ – и чем ты меня лучше?