«Я сам свою жизнь сотворю…» «Мои университеты». В обсерватории. На аэродроме - Геннадий Вениаминович Кумохин

каблуками, передвигая что-то тяжелое.

Пробежали наперегонки ребятишки, плюхнулись на лавку где-то за перегородкой.

— Чур, я первый место занял!

— Нет, я!

— Ну, вот, — с досадой подумал я, — сейчас заявятся вот такие, и позаниматься спокойно не дадут.

Я уткнулся в книжку:

— Буду читать, кто бы там ни пришел.

Следующие шаги были легкими, и я совсем бы не обратил на них внимания, если бы они не затихли как раз напротив меня.

Тоненькая девушка в синих спортивных брюках и зеленой офицерской рубашке, привстав на цыпочки, пыталась открыть перекошенную раму окна.

Поняла тщетность своих усилий и, прильнув к окну, заговорила торопливо и растерянно:

— Ну, все, Слава, все. Не надо так. Слышишь?

— Пиши мне! — закричали снизу.

— Хорошо, обязательно напишу.

— Плачет, наверное, — подумал я, — хотел бы я знать, какой из себя этот Слава. Со мной ведь никто так не прощался.

Поезд тронулся почти незаметно.

Медленно поплыли назад побеленные стены пакгаузов.

— Слава, все, все! — замахала девушка рукой. — До свидания!

Там, за окном, не отставая, шли следом, а поезд все набирал скорость, и вот совсем уже издалека донеслось:

— Целую тебя!

Мне было неловко смотреть на чужую сцену расставания, и я опять уткнулся в книгу.

— Простите, это двадцать пятое место?

Я вздрогнул от неожиданности. Потом засуетился:

— Да, да, пожалуйста, садитесь!

И пересел на другое сиденье.

— Так вот ты какая, — подумал я, — и не плакала ты вовсе, только глаза у тебя грустные-грустные и хорошие.

— Спасибо, — покачала головой девушка, — мне еще за вещами сходить нужно.

— Давайте, я принесу!

Она помедлила секунду:

— Спасибо, они в тамбуре остались.

Я перенес вещи: большой чемодан, хороший, но уже не новый, перетянутый брезентовыми ремнями, и коробки с фруктами.

Затолкал их под сиденье и спросил, переводя дыхание:

— До самой Москвы едете?

— Да, до Москвы. Спасибо вам большое.

— А как же там? Ведь у вас столько вещей.

— Я дала телеграмму. Должен встретить отец.

Мы сидели друг напротив друга. Я уже только делал вид, что внимательно читаю, а на самом деле подглядывал за своей спутницей.

Она сложила руки на колени, расслаблено опустила плечи и, видимо, собиралась так сидеть долго, глядя в окно и думая о чем-то своем.

У нее было хорошее открытое лицо, загорелое, с чуть заметными веснушками на крыльях прямого носика.

По-настоящему красивыми были глаза: серые, немного раскосые, чуть заметно тронутые тушью, и волосы, русые с совсем светлыми пепельными прядками.

— Как странно, — подумал я, — вот сидит рядом со мной эта милая девушка — незнакомый, чистый и светлый мир — а пройдет ночь, и завтра я выйду из вагона, все так же ничего о ней не зная.

В вагоне сгущались сумерки, и теперь я уже не мог делать вид, что читаю, все равно букв было не разглядеть. Девушка между тем, по-прежнему, безучастно смотрела в окно, и не заметила, как я уходил, а затем вернулся обратно.

— Вы не возражаете? — я положил комплект постельного белья на ее полку.

— Ну, что вы, спасибо, — она, кажется, впервые внимательно на меня посмотрела.

— Увидел, что начали давать постельное белье и решил взять сразу два комплекта. Случается, что белья на всех не хватает, — поспешил я объяснить свой поступок, — хорошо еще, что одеяла нам не понадобятся, а то они, наверное, такие же, как все в этом вагоне.

— Хорошо, что в плацкартный удалось купить билет. Я обычно в купейной вагон беру билет, а тут вообще никаких не было. С трудом отец одного моего знакомого через Полтаву купил.

— Это он провожал Вас на станции, — сказал я, и опять почувствовал себя неловко, — а я предпочитаю в плацкартном. У меня сначала билет на другое место был, но там чересчур шумные попутчики оказались, так что я с радостью на это место перебрался.

— А я пришла и нарушила Ваше уединение.

— Ну что Вы… Вы — это совсем другое дело.

Было что-то располагающее и даже уютное в этом полумраке — света в вагоне еще не зажигали — в равномерном покачивании, поскрипывании, постукивании, в долгой тишине на остановках, в теплой неподвижной духоте.

Притихли, видно отправились спать, шумные несостоявшиеся мои соседи.

Входящие пассажиры располагались, вспугивали на несколько минут тишину, а потом замолкали, смущенные этим властным покоем.

— Я, кажется, даже рада, что закончилось это лето, — вполголоса, как будто сама с собой говорила девушка, — не знаю, почему это случилось — мне всегда было весело здесь. А потом вдруг все изменилось. Особенно плохо было в последние дни. Все разъехались, и мы остались с ним вдвоем. Мы были поверхностно знакомы несколько лет, но никогда так тесно. Раньше он казался самоуверенным человеком, а оказалось, что простой, даже робкий …

— И он влюбился в Вас…

— Дело даже не в этом. Мне было очень грустно в последние дни и особенно на станции. Я теперь поняла — это от того, что я никогда сюда больше не вернусь.

— Ну, зачем же так. Наступят новые каникулы…

— Нет, нет, я решила окончательно. Я больше никогда сюда не приеду…

И я очень ясно, как будто увидел все это сам, представил, как маленькая бойкая девчушка приехала в этот небольшой украинский городок в первый раз. Новые знакомства и друзья «на всю жизнь», и клятвы, и беготня по песчаному пляжу, и ласковый блеск тихой речушки Ворсклы. Потом походы на танцы в соседний санаторий, и первая влюбленность. Проходило лето за летом, их компания взрослела, и шутки и ухаживания были не так безобидны, как раньше.

Стать взрослой — это хорошо. Но это значит: прощай навсегда беспечная легкость юности. Но это значит, что взгляды друзей твоих — обжигают, и это тяжело — ходить под такими взглядами.

Кончилось детство, и сюда не стоило больше приезжать, для того чтобы остались светлыми воспоминания, а друзья — друзьями, не больше.

В наступившей темноте я уже едва различал лицо сидящей напротив девушки.

Мы говорили вполголоса, почти шепотом, потому что только так и можно доверять мысли, которые и для себя открываешь далеко не всегда.

В тот вечер в душном, пыльном и скрипящем вагоне я с каким-то облегчением и даже радостью рассказывал о себе грустной и тихой девушке, с которой познакомился чуть больше часа назад.

Вспыхнул свет, и мы немного смутились, обнаружив, что сидим совсем близко друг к другу по обе стороны стола.

И оба взглянули на книгу, которая лежала на столе совсем позабытая.

— Абраам Моль. «Теория информации и эстетическое восприятие», — прочел я, встретив вопросительный взгляд девушки, — книга переводная, каких еще мало