«Я сам свою жизнь сотворю…» «Мои университеты». В обсерватории. На аэродроме - Геннадий Вениаминович Кумохин

и чувствовать себя законченным растяпой.

Потом я пару раз приезжал к ее институту на Садовом кольце, в надежде увидеть знакомое лицо в толпе спешащих по своим делам многочисленных студентов.

Но нет, все было тщетно.

Между тем пролетела уже половина осени.

В воскресенье, в двадцатых числах октября я, как обычно, сидел в Ленинке в правом полуэтаже антресоли и перечитывал «Дневники» Ван Гога.

Я все еще не избавился от мысли написать повесть в стихах о последнем периоде жизни великого художника.

Почему-то я отвлекся и бросил взгляд на сидевшего напротив меня молодого негра. Ничего в нем не было особенного, негр, как негр, вполне даже симпатичный, меня только смущал вид его ладоней — неожиданно бледных с желтоватой синевой.

Раз за разом я отвлекался, чтобы посмотреть на эти странные ладони, и поймал себя на том, что совершенно перестал думать о книге.

— Нет, так дело не пойдет, — решил я и пересел за другой стол, так что оказался у негра за спиной.

Но видимо в этот день мне так и не суждено было сосредоточиться на страданиях бедняги художника.

Внезапно я почувствовал на себе чей-то взгляд, но тотчас же отогнал от себя эту мысль. К сожалению, общий читальный зал Ленинской библиотеки был не тем местом, которое пользовалось бы популярностью у моих знакомых.

Хотя нет, вон та девушка в проходе между колоннами определенно на меня смотрела. Но как я ни щурился, в надежде рассмотреть лицо этой девушки, порядочная уже близорукость не позволяла это сделать.

Внезапно, какое-то волнующее предчувствие охватило меня, и еще не узнав, а только смутно догадываясь, я рванулся к проходу.

Это была Она.

Ну как мог я не узнать ее лицо, которое снились мне почти каждую ночь?

Видимо, девушка не уследила за моим скоростным маневром, потому что, только увидев меня совсем рядом, она успела снять очки, и от этого немного смутилась.

А я, совершенно ошалев от нахлынувшего счастья, взял ее руку в свою ладонь и близко-близко заглянул в глаза, и задохнулся от того, какими прекрасными и родными они оказались.

Когда мы вышли на улицу, уже стемнело. Как обычно, короткий осенний день закончился, даже не успев как следует начаться.

Я совершенно не помнил, куда мы шли и о чем говорили. Я, по-прежнему, держал девушку за руку, как будто опасаясь, что она снова может исчезнуть, а я опять не успею сказать ей самого главного.

Я очнулся только, когда мы уже шли по улице Горького, теперешней Тверской.

Эта улица не была тогда такой шикарной, и простые студенты без всякого стеснения могли заглянуть в любое кафе-мороженое.

Вдруг пошел густой снег, первый в этом году. Крупные снежинки, падали удивительно медленно, зависая, как заправские воздушные акробаты.

Странное ощущение, впервые пережитое мною в душном поезде, снова охватило меня.

Я, как мог, объяснил его в этом стихотворении.

Снег в октябре

А помнишь ли ты снегопад в октябре?

Как был он красив, умирающий снег.

Мохнатых снежинок замедленный лёт,

Как будто на вечность был сделан расчёт.

Мгновенье прошло — и упали они

Под ноги прохожих, под шины машин.

Ни слова упрека, ни взгляда в укор,

Но был нам понятен немой разговор.

— Я первый, — шептал он, под небом кружась.

— Я первый, — и падал в размокшую грязь.

— Я первый, — был жертвенно светел и тих,

И лаской несмелой касался земли.

Он знал, что напрасен, он знал, что на миг,

Что месяц еще до начала зимы.

Другие снега пролетят чередой,

Печальную землю покроют фатой,

И долго в холодных объятиях их

В безмолвном пребудет она забытьи.

— Другие возьмут тебя в жены, не я,

Но радостно мне умирать за тебя!

Мы шли, улыбаясь, за руки держась,

И был этот снег откровеньем для нас.

Наверное, мне нужно было очень сильно полюбить, для того, чтобы понять, что есть такие причины и есть такие люди, ради которых можно отдать все, что угодно, даже жизнь.

Я живу с этим ощущением уже больше пятидесяти лет, и к людям, которых я готов защищать любой ценой, кроме моей любимой добавились наши дети, а теперь и наши внуки.

Но тогда это все только начиналось, и еще ничего не было решено.

Она привела меня к себе домой и познакомила со своей семьей.

Мое появление встретили, скажем так, не однозначно.

Бабушка, Евгения Михайловна, была добрейшей души человек, которая души не чаяла в своей «внуке» и всегда ее поддерживала, была на нашей стороне.

Мать, Нина Васильевна, красивая женщина лет пятидесяти с небольшим хвостиком, была чем-то похожа на актрису Скобцеву, жену знаменитого режиссера Сергея Бондарчука. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, что это женщина с сильным характером, к тому же она только недавно вышла вторично замуж, и на правах молодой жены позволяла себе некоторые капризы и перепады в настроении.

Нина Васильевна была медиком, служила в действующей армии в Отечественную войну, была награждена боевым орденом, вышла в отставку в звании подполковника, но продолжала работать по специальности в одной из военных академий.

Нина Васильевна была практична и честолюбива, поэтому общение дочери с бедным студентом, неизвестно откуда появившимся в их доме, она с самого начала не приветствовала и даже не скрывала, что не о такой партии для своей взрослой дочери она мечтала.

Ее новый муж, Николай Иванович, был видным мужчиной, лет на пять старше жены и занимал солидный пост в Комитете по печати. До демобилизации он работал в кадрах МВД, а затем, будучи уже в зрелом возрасте, закончил редакторский факультет в институте, в котором сейчас училась и Иринка.

Как человек умный, Николай Иванович быстро сообразил, что я, пожалуй, могу стать его конкурентом в сердцах этих милых женщин, одна из которых его любила, другая вкусно кормила, а третья была просто ужасно мила.

Поэтому он, потихоньку начал строить мне козни, но не грубо и прямолинейно, что выглядело бы недостойно в этой интеллигентной семье, а умно, с подлинно профессиональной изощренностью.

Для того, чтобы проверить действительно ли я учусь по специальности, связанной с гироскопами, он принес с работы книгу по гироскопии, и просил Иринку выяснить, знакома ли мне она. А мне был знаком только курс лекций по теории гироскопов, и то только по чужому конспекту, потому, что на лекции я, как водится, не ходил.

То он начинал, например, подчеркнуто правильно пользоваться вилкой и ножом, явно желая показать мне, как нужно есть рыбу, чем приводил меня в