«Я сам свою жизнь сотворю…» «Мои университеты». В обсерватории. На аэродроме - Геннадий Вениаминович Кумохин

возвращался в приподнятом настроении.

Скоро я узнал, что мне все-таки предстояло работать по инженерной специальности.

Все решилось просто и без всякого моего участия. Сначала ушел из института Алексеев. Позже он рассказывал, как все получилось. Семен Павлович был членом парткома института. Однажды он сделал на одном из заседаний доклад об уровне преподавания на кафедре философии. Как выяснилось, философию преподавали историки, филологи и даже один юрист. Доклад приобрел большой резонанс. Кого-то уволили. Кто-то отделался выговором.

— Но, сам понимаешь, атмосфера на кафедре сложилась после этого неподходящая. Я предпочел уйти. Да я и не держался за это место. Очень нужно!

Тем не менее, больше года Алексеев нигде не работал, и, хотя я, по-прежнему, приезжал к нему домой, я не мог не заметить, что симпатия Алексеева ко мне сильно охладела. Правда, Семен Павлович, так сказать, завещал руководство мною одному из преподавателей кафедры, с которым у него сохранились хорошие отношения — Шепшевичу.

Шепшевич был рыж, как таракан, конопат и неизменно добродушен. Он преподавал философию на нашем факультете, но в нашей группе зачеты и экзамены не принимал. Поэтому я знал о нем только по рассказам знакомых ребят по общежитию. Шепшевич был большой любитель пить чай с баранками. Принесет с собой электрический чайник и вязку баранок:

— Здравствуйте, — скажет, — чаю не хотите? Так, так. Значит, как ваша фамилия? Иванов? А отец кем работает? А мать? Братья и сестры есть? Превосходно! Фить-а-а!

А потом: «хрусть, хрусть» баранками.

— Неужели по билету ничего не спрашивает? — изумлялся я.

— Чаше ничего. Только спросит:

— Четверки достаточно?

И «хрусть-хрусть».

— Здравствуй, — сказал Шепшевич, когда я пришел к нему в первый раз, — как, говоришь, фамилия? Кумохин? Прекрасно! Отец кем работает? А мать? Так, так.

Шепшевич потирал довольно руки, а я явственно слышал хруст баранок.

Я принес ему реферат о проблеме эстетического, которая была модной в то время. Шепшевич взял тетрадку похожей на клешню ручищей и уволок на неделю домой.

Похвалил работу сдержанно:

— Только зря ты на Асанова нападаешь. Какой он метафизик? Я его отлично знаю. Очень представительный, только хромает. А эрудит! Прекрасный человек.

Я хотел ему возразить, что «метафизика» приклеил ему не я, а другой оппонент, и что в реферате речь идет о принципах, а не о личных симпатиях, но промолчал.

На институтской конференции я получил первую премию, но о том, чтобы дать направление в целевую аспирантуру заведующий кафедрой и слушать не хотел:

— Одному дали, а он ушел в армию, — ворчал заведующий, имея в виду Мысливченко, — тебе дашь — ты тоже уйдешь. Нет уж. Поработай чуток. Только на пользу пойдет.

Одним словом, получилось именно так, как и предупреждал Алексеев.

Но попытаться все-таки стоило.

С Алексеевым мы тоже уже давно не виделись. Как-то раз, когда стала одолевать беспричинная тоска, я написал ему открытку и через несколько дней отправился, как обычно, на встречу.

— Семена Павловича нет дома! — зло отрубила жена, — и, вообще, он не принимает!

Я отчетливо слышал за дверью чьи-то шаги и поэтому сделал робкую попытку протиснуться в квартиру.

— Дайте же вы, наконец, человеку отдохнуть. Сказано — не принимает, — и она с силой захлопнула дверь.

— Ну, за что же? За что? — думал я с обидой, возвращаясь в общежитие, — может быть, его, действительно не было дома? Но ведь были же шаги, ведь были…

Скоро в институте у нас началось предварительное распределение.

Случайное знакомство

Вагон был старый и запущенный, двери в туалеты не запирались по причине отсутствия на них замков, вагонные стекла были в многослойных подтеках грязи и пыли, сквозь которые пейзаж за окном казался написанным неряшливым художником-пуантилистом.

А там, за окном стояло щедрое украинское лето. Висели в садах яблоки и груши, огороды обильно краснели помидорами и серели похожими на уснувших поросят тыквами.

Как-то непроизвольно появилось воспоминание, которое заметно портило картину уходящего лета. Очередные каникулы заканчивались, а мне еще предстояло решить важный, как мне казалось, вопрос.

Я отважился позвонить только за день до отъезда.

— Ты еще не забыл номер моего телефона?

Разве я мог его забыть?

— Я хочу встретиться с тобой.

— Зачем? — спросили на том конце провода.

— Могу же я хоть раз в год видеть тебя!

— Ну, хорошо.

Действительно, зачем нужна была эта встреча?

Девочка, которая поразила меня когда-то почти ангельской красотой, стала еще красивее, но ее взросление ни на йоту не сделало нас ближе.

Шли рядом чужие, взрослые люди, разговаривали ни о чем. На этот раз ей даже скучно со мной не было. Я уже научился, если сильно хотел, быть интересным собеседником.

Но, замедляя шаг, я с неожиданным равнодушием подумал, что совсем не о такой встрече я мечтал.

Расставаясь, робко попытался договориться о следующей встрече.

— Зачем? — со спокойной улыбкой ответила девушка, — ты обещал, что только один раз.

Я не нашел что ответить, только потом еще долго до боли стискивал зубы.

Теперь я понял, что все это придумал: и любовь, и девушку.

На самом деле мне больше всего хотелось человеческого тепла и понимания.

Но откуда ему было взяться, если я все больше привыкал жить в скорлупе своих интересов и иллюзий. И чем дальше это продолжалось, тем меньше у меня было шансов из этой скорлупы освободиться.

— Ничего не было, — говорил я себе, — да ничего мне и не нужно.

Я представлял себе знакомый полумрак читального зала Ленинки, шорох переворачиваемых страниц и запах книг, и то особое удовлетворение, которое испытываешь после окончания работы над особо сложным произведением.

Теперь я буду спокойным и мудрым, и буду смотреть на окружающий мир с доброй улыбкой:

— Я все понимаю, я всех вас люблю и ничего не требую взамен.

Постепенно досадные воспоминания сменились тем радостно-сосредоточенным настроением, при котором так хорошо думалось.

Я углубился в книгу, одну из тех, которую полагалось проанализировать летом, но я только мельком ее пробежал.

Скоро я не замечал уже стоящей в плацкартном вагоне духоты и только изредка поглядывал в окно, провожая мелькнувшую синей лентой речушку.

Поезд в очередной раз дернулся и остановился, и, как это всегда бывает, привыкшему к равномерному шуму уху, странной показалась внезапно наступившая тишина.

— Опять стоим, что это за станция такая? — спросил за перегородкой приглушенный женский голос.

— Новые Санжары. Это уже от Полтавы совсем близко. Дальше мы поедем немного быстрее.

Кто-то бежал по путям, бестолково переспрашивая на ходу:

— Это какой вагон? Это одиннадцатый вагон?

Коренастая хохлушка проводница грудью прикрывала двери от безбилетников. В тамбуре пыхтели, стучали