Плесень - Ольга Туманова

Когда автобус, наконец-то, подошел, люди на остановке представляли собой уже не единичные посадки, а глухую, еще не погубленную человечеством тайгу. Они стояли длинным широким прямоугольником. Пассажиров хватило бы на хороший железнодорожный состав.

Нине Петровне повезло: задняя дверь автобуса раскрылась прямо перед ней, а она была зажата с одной стороны потрепанным, но еще крепким мужиком с тошнотворным запахом чеснока, с другой - крепким спортивного типа парнем. Поскольку отпихнуть ее прочь в сплошном людском пространстве было невозможно, мужики внесли Нину Петровну в автобус вместе с собой. Руки Нины Петровны были отведены назад, как у пловчихи перед прыжком, где-то сзади торчала сумка, и так, плотно сжатая со всех сторон, в неудобной позе, Охраменко проехала сорок минут до остановки пригородного автобуса. Зажатые руки, запах чеснока и визгливый голос кондуктора вызывали у нее тошноту и тупую боль в затылке. Больней всего били по голове голоса:

- Не все передали за проезд. Совесть продаете за шесть копеек. А вы, гражданин, брали? Ну-ка, покажите ваш билет. А вы там, парни, небось, один и тот же проездной показываете, давайте, покажите вместе. А вы, гражданка в белой кофте...

А сзади:

- Поднимитесь, дышать нечем! Не могла я ждать следующий. Я уже три часа домой уехать не могу. Да приподнимитесь, вы меня давите. На фронте не убили, так вы здесь добьете.

На остановке люди вытряхивались из автобуса, спотыкались друг о друга, отряхивались, пытаясь очистить испачканную при посадке в автобус одежду, стремясь поправить измятые в автобусе платья. Кто поправлял волосы, кто разминал отдавленную ногу, кто с досадой смотрел на дырку от вырванной с "мясом" пуговицы.

На пригородный автобус народу было относительно немного, и Нина Петровна даже села на свободное место, привычно протянула кондуктору пятнадцатикопеечную монету:

- До птицефабрики.

- До птицефабрики теперь двадцать. Мы вчера решили так на собрании, - и кондуктор протянула к лицу Нины Петровны отпечатанный на ротаторе тариф.

Собрание явно поторопилось, сердито думала Нина Петровна. Можно было б повысить цены гораздо основательней, ведь другого маршрута мимо фабрики нет. Выбирать не из чего. Заплатят и по рублю, пешком на работу не пойдут.

В управление фабрики Нина Петровна вошла, уже твердо решив для себя, что ни по каким вопросам в город она больше никогда не поедет, если у директора не найдется для нее машины.

В вестибюле Нина Петровна едва не споткнулась о ведро с грязной водой. Бессменная тетя Нюра, благополучно пережившая пять директоров, елозила тряпкой стену.

- Что, гостей ждем? - поздоровавшись, спросила Нина Петровна.

- Ну да, миленькая. Какая-то делегация к нам едет. Да шут ее знает, какая. Звонили утром, ну, директор за мной и Марфой и послал. Мыть вот надо, а чем мыть-то? Геннадий Васильевич, покойничек, не тем будь помянут, все порошок стиральный нам давать жалел. Так у этого не то что порошка, у него и тряпки-то не допросишься. Свою вот из дома притащила.

В приемной Нина Петровна, хмыкнув, глянула на стопу отпечатанных Людмилой бумаг, но про копировальную машину спрашивать не стала, не останавливаясь, прошла в кабинет директора.

Просторный кабинет директора казался маленьким и тесным, так много было в нем народу. И кренился, как судно в шторм, потому что в той половине, где был стол директора, стулья стояли свободно и народу сидело немного, и та часть кабинета казалась светлой и легкой. Чем дальше от директорского стола, тем теснее сидели люди, а потом и впритык, и эта часть кабинета была тяжелой.

Ну, чисто дети, все хотят усесться на "камчатке", подальше от глаз учителя. Нина Петровна поискала глазами свободный стул и, пригибаясь, словно так она становилась незаметнее, протиснулась в свободный угол между директорским столом и окном.

Солнце, просвечиваясь сквозь оранжевые портьеры, становилось более жгучим, словно портьеры добавляли ему и света и жара. Солнечные блики цвели на полировке мебели: столе, баре, огромном книжном шкафе. Шкаф, когда мебель исчезла из продажи, достал Фридман, и директор шкафом очень гордился.

Шкаф был пуст, лишь несколько книг-буклетов о крае, что дарят делегациям, скособочились на верхней полке. За шкафом - бархатное Знамя ЦК. Если б не ее искусство, не видала бы фабрика ни переходящих знамен, ни премий.

В своем кругу, то есть без иностранцев, в этом кабинете не собирались с восемьдесят пятого года, когда в стране был объявлен очередной крестовый поход, как всегда, благой и непродуманный, на сей раз против пьянства. Кто ж спорит, что пьянство - бич народа, леденят душу сводки о рождении инвалидов и уродов, но... Гениально простое решение - не продавать спиртное, принесло, как всегда, гениальный вред. Ну, кто и когда приносил стране столько горя и вреда, как ее доблестные руководители? Если раньше пили многие, то теперь, практически, все. Если раньше самогоноварение было специальностью, то теперь в редком доме не гнали самогонку или бражку. И в тех семьях, где раньше спиртное ставили на стол лишь по праздникам, теперь держали всегда и при любом случае выставляли на стол - иметь на столе спиртное стало престижно. Теперь пили и те, кто раньше спиртным не увлекался.

Фридман, в ту бытность парторг, объявил фабрику зоной трезвости, он, как всегда, бежал впереди паровоза. Для снятия стрессов и укрепления взаимопонимания главных специалистов стали вывозить на природу, в ближайший лесок. Там, сразу за трубами фабричного водозабора, летом присев на худосочную травку, зимой стоя под промерзшей веткой и зябко подергивая ногами, специалисты поспешно выпивали положенную мерку водки, закусывая приобретенными для такого случая Фридманом деликатесами. Иногда Фридман, который всегда специализировался на снабжении, в основном, конечно, себя и Иванюты, оказывался занят фабричными делами, и вместо деликатесов завхоз брал в лес обед из столовой. Наутро, найдя у труб кастрюли, слесаря водозабора, с матерком, возвращали их Гуловой.

...Шумели кондиционер и большой японский вентилятор, и гул кабинета казался бесплодным и тяжелым, как и весь гул, что висел над страной.

Справа от директора, как и положено его правой руке, сидел, закинув ногу на ногу, парторг. Патрин держал в руках карандаш и раскрытый блокнот, и время от времени карандаш его глубокомысленно нырял в блокнот, но вместо тезисов гениальной директорской речи в блокноте появлялись хаотичные черточки и кружочки. Под мерное иванютовское завывание мысль парторга металась и искала единственно верный выход. Ему перед самым началом планерки звонил Фридман, и теперь Патрин, как гурман глоток коньяку, взад и вперед перекатывал тот краткий разговор, чтобы прочувствовать весь букет его запахов-интонаций. А суть фридмановских слов была проста: секретариат райкома просачивается в советские органы, и прежде недоступные места становятся вакантными, и видеть на этих местах Усов предпочитает людей предсказуемых, но было бы хорошо и демократично, чтобы его, Патрина, кандидатуру предложил не Усов, а Гнатюк, как представитель трудового коллектива. И так явно и плавно бежала серая "Волга" с личным шофером. А в будущем этот пьедестал мог рухнуть, а мог укрепиться все, абсолютно все стало в этой стране непредсказуемо. И в любом случае это дарованная ему отсрочка, дающая вход в определенные круги. Связи. Конечно, Фридман действует в одной связке с Иванютой. Что это? Желание избавиться от него, неугодного, и при благих обстоятельствах взять на свободное место кого-то своего? Или возможность устроить его, тоже как своего, в штат районного правления? Иванюте тоже не нужна в секретариате новая фигура с неожиданными ходами. Иванюта любит крапленые карты. Но он, Патрин - найдет или потеряет? А если вернутся к власти райкомы? А он - бежал...

Патрин аккуратно промокнул платком испарину.

Рядом с Патриным сидит Фридман. Вытянутая спина, вскинутая голова, руки скреплены замком на коленях. Труженик, удерживающий себя в вынужденном простое. В глазах прикрытая ресницами злость. Кажется, он ловит каждое слово Иванюты, но уши его, как локаторы, хорошие, мощные, улавливают все, и откровенные, и едва слышные, всплески протеста на слова директора, и мозг его, как компьютер, фиксирует их, укладывает в блок памяти, сортирует, классифицирует.

По левую руку от директора сидит Шмольц. На губах Шмольца обычная ироническая полуулыбка. Как и Фридман, на планерках Шмольц старается отмалчиваться и на все нападки специалистов широко разводит руками, словно кот Леопольд: "Ребята, давайте жить дружно". Разговаривая, Шмольц всегда отводит глаза в сторону, но если суметь в них заглянуть, увидишь, что вместо глаз у кота две маленьких пакостных мыши.

Рядом со Шмольцем сидит Сачкова, заглядывает Шмольцу в лицо и хихикает и, как всегда, что-то ему нашептывает. И тут же игриво поглядывает на Иванюту. Она не заигрывает с Иванютой, просто ей приятно чувствовать себя причастной к избранному, крайне узкому кругу фабрики. Сачкова всегда и везде чувствует себя уютно: и на планерке в кабинете директора, и на сабантуйчике за трубами.