Обреченный на смерть (СИ) - Романов Герман Иванович

Алексей в отчаянии прикрыл глаза веками — крыть было нечем, царь его лукавство видел насквозь.

«Замучает, собака, и живьем сожжет как колдуна. И правду говорить гораздо хуже, чем лгать — еще большие муки перетерпеть придется. Попался я теперь окончательно — сейчас пытать начнут!»

- Что молчишь, бес! Отвечай!

- Я твой сын, батюшка, несчастный и горемычный Алешенька, на которого порчу навели и памяти лишили.

Алексей как мантру повторял «легенду» и видел, что царь категорически не верил. Петр Алексеевич положил свою тяжелую руку ему на живот, и прорычал в бешенстве:

- Ты куда сына моего дел, отдай мне его! Удавлю, гад мерзостный! Потроха рукою вырву! Где царевич?!

Ужас накатил жуткой волной, Алексей запаниковал, дернулся…

— Что с тобой, царевич?

Алексей вскинулся на лавке, машинально утер пот ладонью, облегченно вздохнул — приснившийся Петр Алексеевич оказался настолько страшным, что ехать к нему в столицу расхотелось окончательно и бесповоротно. Это был прямой путь добровольно лечь на плаху, причем после зверских пыток. Нужно было стать полным и законченным кретином, чтобы поехать на встречу с «батюшкой», что, несмотря на достоинства, обладал весьма скверным характером и вспыльчивостью.

— Сон только, пусть и кошмарный…

Алексей дернулся с облегчением, но тут по его лицу провели полотенцем — ласково так утерли, как ребенка.

— Уснул ты, царевич, вот и сон плохой. Жар для доброго сна вреден, но в бане люди зачастую вещие сны видят, те самые, которые сбываются. Но ничего, сейчас я тебя травяным отваром обмою, и легче станет. Хворый ты после болезни, вот и помстилось. А я волосики тебе ромашкой сполосну и расчешу, смою пот весь — то болезнь из тела твоего вышла, и веничком пройдусь — дубовые листья крепости добавят.

Девичий голос журчал как чистый и прохладный ручеек на летнем лугу, изрядно успокаивая. Алексея стали тереть и обмывать нежные девичьи руки, принося немалое удовольствие, да такое, что понемногу млеть начал. И лежа на лавке, он сквозь прищуренные веки подсматривал за хозяйской дочкой, сообразив сразу, кто его разбудил и избавил от кошмара.

— Тремя водицами окатить тебя надобно, но после того как настои от трав в кожу впитаются и силу свою дадут. Со старой травницей сборы делали летом, когда полную силу травы набрали — дюже они полезные. И я других еще заварила, что порчу изгонят и силу телесную тебе вернут.

Голос ее журчал, и Алексей чувствовал, что пропадает в нем целиком и полностью. Никогда в жизни с ним так не говорили ласково девушки, шарахались от него, брезгливо поджав губы. А эта вела себя совсем иначе — девушка не хотела ему зла, он это чувствовал, наоборот — готова была сделать все, чтобы ему помочь.

Ладная такая девчонка, крепко сбитая, а не полненькая, как ему показалось вначале. Да и лицо ее оговорили — не такое уж страшное, только пятен от оспы много. Зато носик миленький, чуть вздернутый, и сочные полные губы, которые манили и притягивали, созданные для поцелуев. Взгляд спустился чуть ниже — полотняная рубашка на ней промокла от воды, обрисовав крепенькие полушария груди, довольно увесистые. Большие соски, размером с крупную вишню оттопыривали ткань, завораживая чудным зрелищем, которого ему не приходилось видеть раньше.

Это сильно взволновало, однако и смутило Алексея. Ему стало невыносимо стыдно, и он отвел взгляд в сторону, уставившись им в печную стенку. Спросил, скрывая смущение:

— А откуда ты знаешь, что порчу на меня навели?

— Так о том все говорят, ты ведь несколько дней беспамятный лежал. А позавчера драгуны изловили горбуна Мишку, у нас так и прозвали его «горбатый». Волхв он, взгляд недобрый — у нас в прошлом году две коровы доиться перестали, молоко пропало, как он на них посмотрел. Изловили его и травы нашли колдовские с вороньими перьями. Ох и лютовал драгунский офицер, что у бани стоит. Сознался горбун, что порчу на тебя навел по злому умыслу. Его сразу в кандалы забили, и уже в Москву повезли, в Преображенский приказ…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Девушка осеклась на последних словах — да и Алексей знал по прочитанным книгам, что данное заведение князя-кесаря имеет по нынешним временам страшную репутацию.

— Офицер этот тебе страсть как предан верным псом — весь ликом почернел, когда ты в беспамятство впал. А сейчас лютует страсть, на боярина старого волком смотрит. Сама слышала, как он драгунам своим говорил, что верить тому нельзя, ибо лжу на тебя, царевич, старик возводит.

Девица болтала, Алексей навострил уши, слушая бесхитростную речь. И хотя от ласковых прикосновений замирало сердце, в ее словах он услышал главное — есть те, кто о нем искренне печется. И если установить с ними связь и получить нужную помощь, то можно бежать за границу. Одна проблема — он ведь сам не знает — с кем настоящий Алексей Петрович интриги закручивал и переговоры.

На него в таком случае посмотрят как на самозванца — вряд ли поверят в басню о потере памяти. Однако ехать в Санкт-Петербург на расправу было страшнее — лучше сейчас бежать, куда глаза глядят.

— Горемычный ты царевич — супруга умерла, детки сиротами растут, матушка им новая нужна — о том у нас все говорят тайком, тебя жалея. Добрый ты, слухом ведь земля полнится, оттого тебя мачеха невзлюбила, говорят, что она через слуг своих и опоила. Ой! Прости дуру…

— Ничего, ты правду сказала, милая, так оно и есть, — Алексей погладил ее руку, которая сразу застыла. — Тебя как зовут, добрая душа?

— Аглой кличут — от оспы, сам видишь, уродиной стала. Перестарок уже, замуж не возьмут без богатого приданного. А батюшка сам в долгах, еле концы с концами сводим…

— Да какая ты уродина, ты очень красивая… ой…

Алексей смутился, понимая, что сейчас сам выглядит нелепо — он возбудился, а так как лежал на спине, то понимал, какое постыдное зрелище видит Аглая, что мыла сейчас ему живот.

— Хороший ты, царевич, и ласковый…

Девушка наклонилась над ним, ее глаза загадочно и призывно блестели, кончик языка облизал полные губы, и Алексей почувствовал, что сходит с ума от нахлынувшего вожделения. И не сдержался — привстал и припал поцелуем, от которого закружилась голова, когда ему яростно и нежно ответили. И это безумство продолжалось несколько минут, когда он без сил рухнул на лавку, оторвавшись от источника наслаждения.

— Кусаешься, милый царевич, будто в первый раз целуешься, — девушка, как ни в чем не бывало, продолжила мытье.

— Так я и есть в первый раз, — честно ответил Алексей, но сообразил, что ляпнул, и сразу поправился. — У меня ведь память та порча отшибла. Тщусь вспомнить хотя бы лица, и не могу. Хотя слова пришли сами на язык. А более ничего не помню, даже как целоваться. А ты где так научилась?

— Да подружки научили — они так мужей своих ублажают. А я в девках который год сижу и блюду себя. Царевич, возьми меня, холопкой твоей верной буду. А как набалуешься со мной досыта, то замуж отдай — после тебя любому за честь будет меня замуж взять.

Слова девушки буквально пришибли Алексея. Он лежал на лавке, и как рыба, вытащенная на берег, только беззвучно раскрывал рот…

Глава 10

— Прости, царевич, не знал я, что от порчи тебе память отшибло. Счел, что правильно делаешь, меня совсем не признавая. Петрушка Толстой старикан вредный, царя Петра на твою смерть подбивает, как мачеха и Алесашка Меншиков, «князь светлейший», из самой грязи вылезший конюх.

Никита Огнев говорил еле слышно, почти к самому уху склонив голову. Да и понятное дело — стоило бы кому подслушать постороннему, то впору сразу «слово и дело государево» кричать.

— Меня сам Александр Васильевич Кикин, глава Адмиралтейства Петербургского послал — это он тебе советовал к цезарю бежать. Он ведь и меня через других людей в полк Меншикова устроил — меня сейчас «вернейшим» человеком «светлейшего» считают.

О том, что ты поверил ласковым письмам отца и согласился приехать, узнал три недели тому назад. Меншиков сюда меня отправил, с приказом под караул тебя взять, если ты дальше из Курляндского герцогства не поедешь. Зайти в Митаву, и силой забрать оттуда, конвоировать в столицу в кандалах. Однако ты сам голову в ловушку засунул — зачем решил вернуться на собственную погибель?!