Когда мы остаемся одни - Тамара Михеева

– Нет. Не лучше.

Совсем не лучше, Яночка Ярцева, если его просто нет.

Её тронули за плечо.

– Яна… пойдём в класс.

Они вошли вместе с Дианой Васильевной, и все сразу замолчали.

– Ребята, – сказала Диана Васильевна, – случилось непоправимое горе: у Виталика Конопко погиб папа. Вы знаете, что они и так жили небогато, а похороны такое дело… затратное. Мы с учителями решили, что надо собрать сколько-нибудь денег для Виталиной семьи. Поговорите с родителями, кто сколько сможет.

Она говорила, будто просила для себя. И Янке плохо было от всех этих слов, которые никак не помогут Талю.

Янка из школы пошла сразу на работу, и всеми углами и перекрёстками Посёлок кричал о Талькином отце.

– Вот горе-то, горе! Как же ж он так? Разве ж он пил?

– Запьёшь тут, коли работу потерял, а дома семеро по лавкам.

– Ой, горюшко-горе, детки-то все остались сиротками… Сколько у них старшему-то?

– Пятнадцать.

– Ой, горе, горе…

Чулы ж про Конопко?

– Ой, и нэ кажы! Це ж якый Конопко? Що биля горы жывэ?

– Та ни! Той симфэропольскый, а цэ наш…

– Ивана Захаровича брат?

– Та якый брат! Вин жэ дитдомовськый!

– Ох Пашуня, Пашуня! У меня ж Нинка с ним училась в техникуме, он ещё бегал за ней…

– Жалко мужика…

– Мужика! Ты Ниярку пожалей! Как она одна с ними будет? И ведь не поможет никто! Что за люди? Ведь родная дочь!

– Ну, может, теперь-то помирятся, простят…

– Ой, не знаю, не знаю…

Янка неслась сквозь все эти разговоры. Напролом. Она не хотела ничего слышать, ничего знать. Ей было страшно оттого, что сейчас надо будет убирать огромный зал и быть одной со всеми своими мыслями, думать, думать, думать… Мысли ведь не заткнёшь, не выключишь. Янка мыла полы и пела, чтобы заглушить их, но ничего не получалось: песня текла в одну сторону, мысли – в другую…

После работы Янка зашла к бабушке в бухгалтерию.

– Управилась? – спросила та.

– Да. Ты уже знаешь?

– Про Конопко? Да, Яночка, знаю. Тётя Валя с утра сказала. Горе-то какое…

В маленьком Посёлке, где все всем родственники, соседи, сваты или одноклассники, все всё знают.

– В школе деньги собирают. На похороны.

– Да, Яночка, конечно…

Бабушка тут же открыла рабочий сейф, отсчитала деньги, записала на бумажке. До зарплаты было ещё полторы недели, своих денег нет и у неё сейчас.

– Ты вот эти в школе сдай, а дедушка потом ещё к ним сходит… Он ведь с Пашиным отцом работал раньше.

Янка взяла деньги, убрала в карман. Голова была тяжёлая, гулкая.

– Ты к ним уже ходила?

– Что?

– Ну, вы же с Виталиком друзья… Я думала, ты сходишь, поддержишь его.

Янка молчала. Она не представляла, как это: пойти сейчас к Талю.

– А и правда, чего там под ногами путаться! Иди домой, Яночка. Отдохни… Там Тарас приехал.

Янка встала. Постояла у двери. Бабушка и её помощница, тётя Валя, смотрели жалобно, сочувственно.

– У него мама ребёнка ждёт.

– Да, я знаю. Знаю…

Домой не хотелось. Хотелось поговорить с мамой, но она приедет поздно вечером. Мама работала в магазине в Феодосии с утра до вечера каждый день, кроме вторника и четверга. Она давно превратилась в подобие той мамы, которая так смело привезла их сюда. Почти не разговаривала, совсем не смеялась. Она так уставала, что не выносила громких звуков. Даже Ростик это понимал и делал телевизор потише, когда мама приходила домой.

«У нас осталась только мама, – подумала Янка вдруг. – Надо её беречь…»

Никогда раньше Янка не думала про отца, как про что-то невозвратное, он не был для неё потерянным навсегда. Скорее это было похоже на его командировку или их затянувшиеся каникулы. Почему же именно сегодня, когда погиб отец Таля, она вдруг ощутила, что и её отца уже не вернуть? Раньше она только злилась на него за предательство, а сегодня – потеряла.

«Вы же с Виталиком друзья… Я думала, ты сходишь, поддержишь его», – пронеслось у неё в голове. Надо идти.

Она, конечно, знала, где живёт Таль. Сколько раз раньше, когда были не старше Ростика, они забегали между купаниями к ним, и тётя Нияра угощала их творожными шариками, курутами, самсой и особенными, какие только в Крыму Янка и пробовала, чебуреками. Давно Янка не была у Таля. Выросла и стала стесняться. Да он и не звал.

Янка шла и мяла в кармане деньги. В шкатулке у неё было раза в три больше, чем дала сейчас бабушка. Но Янка не хотела оттуда брать. Всё-таки это на поездку домой. Один раз возьмёшь, потом всё, пиши пропало, всё время будешь брать.

«Сказали же в школе у родителей взять», – оправдывала себя Янка, но почему-то всё равно не помогало. Было стыдно, что она не хочет брать свои отложенные деньги, будто она их украла. У Таля.

Вот их калитка. Во дворе полно народу, много женщин, все с красными глазами. Они входят в дом, выходят, садятся на скамейку во дворе, заходят опять. Они вытирают глаза кончиками платков. Угрюмые мужчины молча курят в углу двора, почти у самой калитки. Янка шла вдоль забора, смотрела через узкие планки, что там происходит, но всё это скользило мимо неё, как сама она скользила глазами по лицам, не замечая, что вон стоит её дед, а вон вышли из дома Дашины родители. Маленькая девочка, лет трёх, наверное, деловито одевает куклу на скамейке, девочка бросает взгляды на всех этих людей, будто сердится, что они пришли…

Только одно царапнуло Янку: она встрепенулась, когда из дома вышла тётя Нияра. Она была маленькая, вся какая-то высушенная, с длинной тёмной косой, которая хлестала её по спине. Серебряными нитями прошили косу седые волосы. Огромный живот она несла тяжело, поддерживая рукой, будто обнимала. Тётя Нияра всё вытирала сухие глаза, будто там стояли невидимые слёзы. За ней шёл Таль. Он был в чёрной футболке, в школьных брюках, мягкие, светлые волосы его были странно причёсаны, так непохоже на него, так дико, неправильно. Он подошёл к девочке с куклой, стал что-то говорить, а потом повязал ей на голову чёрный платок. Но девочка тут же сорвала его с головы и бросила в песок. Таль поднял его, отряхнул и снова завязал крепким таким узлом и сказал что-то сердито. Но как только Таль отвернулся, девочка опять сдёрнула платок и бросила далеко под скамейку.

Янку Таль не заметил. А она так и не решилась войти. Она не знала, что сказать. Правда, ну что говорить, когда такое случается? «Соболезную»? Нет в мире более дурацкого слова! И Янка знала, что никогда не сможет его из себя выдавить.

А дома весёлый Глеб собирал свой рюкзак.

– А я, Янка, уезжаю!

– Куда?

Конечно, что ещё могло произойти в такой чёрный день? Только вот это – он уезжает. Жизнь решила добить её сегодня.

– Твой замечательный дядька Тарас ведёт меня в горы! Будем с ним встречать Новый год! У них, оказывается, такая традиция, и меня милостиво пригласили!

– У кого «у них»?

– Ну, у этих… горных людей. У Тараса и его друзей. Ты была зимой в горах?

– Нет.

– И я не был! Наверное, это удивительно!

– Здорово, – без всякого выражения сказала Янка и стала подниматься к себе. Ей казалось, что к каждой ноге у неё привязано по гире.

– Эй! У тебя всё в порядке?

Нет. Ничего у неё не в порядке. Всё у неё плохо! Так, что хуже не бывает! Янка бросила сумку в угол, повалилась на кровать. Наверное, эта девочка, которая не хотела надевать чёрный платок, сестра Таля. Янка думала, у него одна сестра – Анюта, но, наверное, про эту она просто не знала. А ещё думала, что они с Талем друзья! Но если вспомнить, то получается, что последние два лета они виделись мельком, и Таль никогда не рассказывал о себе.

Два следующих дня были тоской и мукой. К деду приходили товарищи-приятели и вспоминали всех, кто когда-либо на их памяти утонул. На рыбалке ли, сдуру ли, по пьяни, в шторм и даже во время войны, о которой они знали по рассказам своих отцов и старших братьев. Янка не могла всё это слушать, но бабушка заставила её лепить вареники, и Янка стояла и лепила. Творог, который бабушка принесла от Сушко, был с укропом и какой-то пряной приправой, Янка шмякала ложкой белые кругляши теста и всё думала: откуда у Сушко свежий укроп в декабре? Наверное, они выращивают его на подоконниках в таких длинных и узких деревянных ящиках.

– А Васильку-то, Васильку помнишь? Он в каком годе-то? В восемьдесят шестом, что ль?

– Какой! В восемьдесят шестом мой малой в школу пошёл. Он загодя утоп…

– Как мальчонка его бился на похоронах, как кричал…

Вареники лепились ровные, один к одному.

– Янк, ты, дочка, порежь нам там…колбаски, сальца…

Янка покорно достала из холодильника сало и колбасу, порезала.

– И огурчиков открой, где там запасы у нас…

И огурчики. Бабушка, кажется, наконец сообразила. Зашла в кухню, оценила обстановочку и, погладив Янку по спине, широким, каким-то не свойственным ей движением, так, что всей спине разом стало тепло, сказала:

– Иди, Яночка, иди, я сама.

Янка опять упала на кровать. Кровать жалобно скрипнула. Руки были сухими от муки, но лень было вставать и мыть.