Долгое отступление - Борис Юльевич Кагарлицкий

обязательно будет воспроизводить эти черты, и тем более, что оно должно повторять их. Более того, рассуждения Маркса и Энгельса о перспективах парламентаризма и демократической республики говорят о совершенно ином подходе: новое общество, создаваемое трудящимися, опирается на те формы и варианты демократии, которые находит в наличии или которые стихийно конструируются в ходе революции. Коммуна выросла из низового муниципального самоуправления, а потому стала такой, какой мы ее знаем из истории. Ее не конструировали по марксистскому или какому-либо иному учебнику.

Скорее, мысль о закономерном и необходимом воспроизведении опыта Коммуны в других странах можно обнаружить у Ленина в «Государстве и революции», но возникла она у лидера большевиков тоже не из доктринерского стремления повторить уже готовую модель, а из-за того, что он совершенно точно подметил сходство политических форм, возникших в ходе русских революций 1905 и 1917 годов, с аналогичным опытом французов. Дальнейший опыт продемонстрировал, что структуры власти, стихийно возникавшие в ходе низовой народной самоорганизации, в процессе политической борьбы неминуемо претерпевали серьезные изменения, а зачастую и вовсе замещались более традиционными государственными институтами. Это по факту обнаружил и сам Ленин, прекрасно сознававший, что созданный под его руководством режим отнюдь не походил на то, что им же было предложено в «Государстве и революции». Но это тем более доказывает, что причины произошедшего надо искать не в ошибках теории, а в условиях исторической практики. Условиях, оказавшихся в высшей степени неблагоприятными для реализации не только проекта социалистической демократии, но и в принципе для любого демократического или гуманистического проекта.

КАК БЫТЬ С ПАРЛАМЕНТАРИЗМОМ?

В «Коммунистическом манифесте» Маркс и Энгельс суммировали свою политическую программу словами «первым шагом в рабочей революции является превращение пролетариата в господствующий класс, завоевание демократии»[56]. Конечно, можно как угодно широко трактовать понятие демократии или свободы, что неоднократно и делалось на протяжении последних полутора столетий. И вне всякого сомнения, ограниченность буржуазного парламентаризма, который можно было наблюдать в Британии времен королевы Виктории, была слишком очевидной, чтобы у кого-либо из тогдашних социалистов были какие-либо причины идеализировать эту практику. Авторы «Манифеста» прекрасно понимали: для того чтобы интересы большинства народа были представлены в политической системе, совершенно недостаточно формальной процедуры выборов, даже при условии, что голоса считают по-честному. Тем не менее попытка представить Маркса в роли принципиального противника парламентской демократии не имеет под собой никаких оснований. Тут тексты говорят сами за себя.

Выступая в Гааге на конгрессе «Интернационала», Маркс говорил, что в Англии, Америке и, быть может, в Голландии «рабочие могут добиться своей цели мирными средствами»[57]. А в предисловии к английскому изданию первого тома «Капитала» Энгельс указывал, что, по мнению Маркса, в Британии «социальная революция может быть осуществлена всецело мирными и легальными средствами», другое дело, что даже там правящие классы вряд ли подчинятся мирной и легальной революции без «бунта в защиту рабства»[58]. Данную мысль Энгельс неоднократно повторял на разные лады, подчеркивая, что насилие придется применять не для отмены демократических институтов, а для их защиты от тех, кто не смирится с реализованной через эти институты волей большинства.

Разбирая проект программы немецкой социал-демократии, Энгельс писал: «Можно себе представить, что старое общество могло бы мирно врасти в новое в таких странах, где народное представительство сосредоточивает в своих руках всю власть, где конституционным путем можно сделать все что угодно, если только имеешь за собой большинство народа: в демократических республиках, как Франция и Америка, в таких монархиях, как Англия, где предстоящее отречение династии за денежное вознаграждение ежедневно обсуждается в печати и где эта династия бессильна против воли народа»[59]. Совершенно иначе дело обстоит в Германии, где парламент слаб, а правительство всесильно. Но это тем более означает, что необходимо бороться одновременно и за демократические права, и за социальные преобразования.

С точки зрения Энгельса, трудящиеся и их политические представители жизненно заинтересованы в политической свободе. «Если что не подлежит никакому сомнению, так это то, что наша партия и рабочий класс могут прийти к господству только при такой политической форме, как демократическая республика. Эта последняя является даже специфической формой для диктатуры пролетариата, как показала уже Великая французская революция»[60].

И в начале XX века взгляды Энгельса не только никем из вождей социал-демократии (включая и В. И. Ленина) не оспаривались, но и воспринимались как очевидная часть политической повестки левых, не нуждающаяся в особых уточнениях и разъяснениях. Более того, Ленин неоднократно обвинял своих товарищей в недооценке работы по защите политических прав: «Напротив, как невозможен победоносный социализм, не осуществляющий полной демократии, так не может подготовиться к победе над буржуазией пролетариат, не ведущий всесторонней, последовательной и революционной борьбы за демократию»[61]. Карл Каутский, считавшийся главным хранителем марксистской ортодоксии, говорил то же самое: «Для нас социализм без демократии немыслим. Под современным социализмом мы понимаем не только общественную организацию производства, но также демократическую организацию общества. Поэтому социализм для нас нераздельно связан с демократией. Нет социализма без демократии»[62].

Как видим, до русской революции 1917 года или, по крайней мере, до начала Первой мировой войны между Лениным и Каутским не было никаких разногласий по вопросу о значении политической свободы. Острая полемика между ними началась гораздо позже, когда надо было оценивать и объяснять практические меры, предпринятые большевистским правительством уже в условиях Гражданской войны.

Правда, у Ленина мы можем во множестве найти весьма резкие нападки на парламентаризм. Но эти высказывания относятся либо к периоду Первой мировой войны, либо ко времени, когда большевики уже находились у власти и им приходилось вести полемику с правыми социал-демократами. В первом случае достаточно взглянуть на контекст реальной европейской политики 1914–1918 годов, чтобы понять, насколько выпады Ленина являются обоснованными. А во втором случае совершенно очевидно, что лидер советского государства вынужден оправдывать уже сложившуюся политическую практику, которая, увы, давала слишком много поводов для обвинений в недостатке демократизма.

Тем не менее уже летом 1917 года Ленин приходит к категорическому выводу, существенно отличающемуся от мнения Энгельса: «Смена буржуазного государства пролетарским невозможна без насильственной революции»[63]. Лидер большевиков категорически смещает акценты, подчеркивая необходимость насилия для защиты интересов трудящегося большинства от побежденных, но жаждущих реванша эксплуататоров. Несмотря на постоянные ссылки на Энгельса, у Ленина обнаруживается скрытая полемика с ним. Цитируя пассажи о том, что диктатура пролетариата проявляется именно в расширении демократии, автор «Государства и революции» заявляет: «А диктатура пролетариата, т. е. организация авангарда угнетенных в господствующий класс для подавления угнетателей, не может дать просто только