Три последних дня - Анна и Сергей Литвиновы

Девушка изумленно взглянула на Юлию Николаевну.

– Что, что там?

– По-русски написано. Гануш… А второе имя не разберу. Сейчас… Зина, что ли? Нет, не имя. ГАНУШ ЗНАЕТ. Точно. Эй, мам! Мам, ты чего?!

Таня отскочила от стены и еле успела подхватить Юлию Николаевну, схватившуюся за сердце.

* * *

– Таня, да бесполезно туда идти! – вновь повторила Юлия Николаевна. – Сколько лет прошло… А Ганушу уже тогда было, – она задумалась, – сорок пять, не меньше.

– Ну, тут Европа, – отмахнулась Татьяна. – Люди долго живут.

– Магазина того тоже наверняка нет, – продолжала упорствовать мать. – Я города вообще не узнаю, здесь все изменилось… Ту улицу точно не найду.

– Ерунда, мама! – отрезала Татьяна.

– Но даже если встретим Гануша, что я ему скажу? – не сдавалась Юлия Николаевна. – Здравствуйте, я вернулась? Бабушка из нищей России, помогите, чем можете? Все давно минуло, Танечка. Говорить больше не о чем.

– Во-первых, ты еще не бабушка, – возразила дочь. – Помогать тебе тоже, слава богу, не нужно. Красивая, уверенная в себе, обеспеченная женщина.

– Спасибо! – заулыбалась мама.

«До чего ж мало надо, чтоб пенсионерку порадовать!» – промелькнуло у Тани.

И она горячо закончила:

– И вообще: разве тебе не интересно узнать разгадку?!

– Но если Мирослав хотел меня найти… зачем он выбрал столь сомнительный способ дать о себе знать? – задумчиво произнесла Юлия Николаевна.

– Сама ж говорила: он романтик. Решил, как у Пушкина в «Дубровском», сношаться через дупло! – фыркнула дочь.

– Но сейчас ведь не восемнадцатый век! И я далеко не юная девушка…

– Да. Ты зануда, – легко согласилась Татьяна. Закатила глаза: – Неужели не надоели еще сплошные воды, променады, процедуры? Развлечься не хочешь?!

Кажется, заразила, наконец, маму своим энтузиазмом. Та молвила:

– Ну, допустим, почему-то решил Мирослав передать мне привет через Русалкину Хатку. А приписку эту когда он, интересно, сделал?

– Давай следствие проведем. – Таня поднялась на цыпочки, прищурилась, доложила: – Я не эксперт, конечно. Но ощущение, что гораздо позже. «Юля с Мирославом» совсем почернели, почти не видно. А эта запись на вид гораздо свежей. Могу попробовать дату определить.

Прошла вдоль стен беседки, испещренных надписями, присматривалась. Наконец, вынесла вердикт:

– Если учитывать уровень потемнения… гораздо позже, чем была ваша с ним любовь. Лет пятнадцать-двадцать назад.

– Тогда совсем ерунда получается, – твердо молвила мама. – Хочешь сказать, что Мирослав решил со мной объясниться лишь спустя долгие годы? Да еще через продавца в магазине?! А с чего он вообще взял, что я снова окажусь здесь? Зайду в Русалкину Хатку?!

– Он ведь не ошибся – ты здесь оказалась и в беседку зашла, – пожала плечами дочь. – Мирослав твой, видно, психологию знает. Убийцу всегда тянет на место преступления, нормального человека – туда, где он был счастлив. Он просто допустил, что когда-нибудь ты снова приедешь в Карловы Вары. Пойдешь, конечно, в беседку – вздыхать о давней любви. Увидишь приписку. И решишь узнать: почему он тогда – сто лет назад – на свидание не пришел.

– Но к чему эта романтическая чушь? Почему было просто не позвонить мне? Не написать? – обиженным голосом повторила мама. – Адрес у меня до сих пор тот же самый.

– Фу, маман! – проворчала Татьяна. – Что за пенсионерская черта – бесконечно пережевывать, гадать, предположения строить? Вспоминай лучше, где магазин был. Найдем Гануша – обо всем расспросим. Не найдем – и не надо.

– Ох, не по душе мне все это, – вздохнула мама.

Однако в антикварный магазин свою дочь привела. Причем нашла его довольно уверенно – всего полчаса поплутали.

– Просто глазам своим не верю! – Юлия Николаевна замерла у витрины. – Ничего не изменилось, ничего!..

– Да, самая натуральная лавка старьевщика, – пригвоздила Таня.

Она с презрением рассматривала выставленные за стеклом истертые чашки, потемневшие от времени бокалы. Явно ношенные украшения. Вязаный платок с парой проплешин. Не старины ощущение возникало, а банальной, убогой, неприкрытой старости.

– Как он не разорился до сих пор? – пробормотала Татьяна и решительно распахнула дверь в магазин. Приветственно звякнул колокольчик, пахнуло пылью. А из полумрака им навстречу выступил огромный, бородатый, с глазами навыкате старик. Но пусть внешность удручающая, улыбка оказалась теплой, речи – сладкими:

– Рад вас видеть, пани! Чем могу помочь?

Обратился он к ним – к Таниной радости – на английском (она не то что стеснялась родной страны, но всегда расстраивалась, когда ее национальную принадлежность определяли с первого взгляда).

– У вас есть украшения с бриллиантами? – тоже на языке Шекспира поинтересовалась Садовникова.

Однако мама тут же разрушила легенду о двух богатых англичанках – пробормотала по-русски:

– Гануш! Это вы?..

Старик в недоумении уставился на нее.

А она приблизилась к нему почти вплотную и вдруг выдернула из своего тщательно уложенного пучка шпильки. Волосы рассыпались по плечам, Юлия Николаевна улыбнулась – задорно, молодо.

В лице старика что-то дрогнуло.

– Юля? – неуверенно пробормотал он. – Из… Советского Союза? Из России?

– Да, Гануш.

Таня услышала в мамином тоне неприкрытое кокетство. Юлия Николаевна лукаво улыбнулась пожилому продавцу:

– Вы по-прежнему злитесь, что я лишила вас дома?..

И смутила ведь старика! Гануш смущенно потупил взор, пробормотал:

– Ох, Юля… мне до сих пор стыдно за тот день… за обстоятельства, при которых мы познакомились… я вам тогда столько ерунды наговорил.

– Дело прошлое, – отмахнулась она.

И – почти нежно! – коснулась руки продавца. Выговорила с интимным придыханием:

– А сейчас я действительно очень рада вас видеть!

Продавец, показалось Татьяне, ужасно смутился. Выхватил вдруг тряпку, зачем-то начал протирать прилавок. Все бормотал:

– Поразительно, просто поразительно…

Окинул Юлию Николаевну оценивающим взглядом, галантно изрек:

– Я уже сам древность. Как все вещи здесь, в лавке. А вы не изменились почти.

На Таню – никакого вообще внимания, даже немного обидно (обычно продавцы, тем более пожилые, да за границей, перед нею всегда стелились).

А тут все внимание маме. Извлек откуда-то снизу запыленную бутылку. Бокалы схватил прямо с витрины, налил себе и Юлии Николаевне. Сообщил:

– Это очень старое вино. Тех, давних, времен. Я специально хранил его на счастливый случай. Такой, как ваше возвращение!..

И смотрит на маман – будто на королеву.

Таня хмыкнула. Но встревать в идиллию пожилых голубков не стала. Скромно отошла в сторонку, принялась разглядывать товары (больше похожие на экспонаты в провинциальном музейчике). Однако к разговору прислушивалась. А когда прозвучало имя Мирослав, а мама ахнула – быстренько вернулась к прилавку.

– Он понимал, что вы считаете его предателем. Очень переживал из-за этого. Оправдываться, считал, подло и бесполезно, – печально, тихо произнес старик. А далее возвысил тон, глаза его ярко блеснули из-под кустистых бровей: – Но он верил, что когда-нибудь вы узнаете правду. И я чрезвычайно рад, что сегодня могу, наконец, вам ее рассказать.

* * *

Давно. Карловы Вары. Мирослав Красс

Мирослав навсегда запомнил тот миг, когда он в последний раз видел Юлию. Как проводил ее до отеля (расстались, в целях конспирации, за два квартала). Поцеловал на прощание, вдохнул аромат ее духов: сладковатый, пряный, совершенно ей не идущий. Долго смотрел вслед: тоненькая, трогательная, в своем лиловом – не по возрасту! – солидном костюме. Хрупкий цветок, чудо! Цокает в своих неудобных туфельках, попкой вертит – старается явно для него.

Он мало общался с русскими – редкие эмигранты, что осели в Карловых Варах, раздражали его своими бесконечными жалобами и всегда кислыми, недовольными лицами. А организованные группы советских туристов, что появлялись в их городке, интересовали его еще меньше: заполошные, дурно одетые, глаза у всех безумные – особенно когда в магазины попадают.

Иногда, правда, задавался вопросом: сам-то он кто? Русский, чех? Говорить на чешском ему было куда удобнее, чем на языке Достоевского и Тургенева, коллеги на работе тоже безоговорочно считали его своим. Зато мама всегда называла его «очень русским – даже больше, чем ты сам, Мирослав, думаешь».

– Да с чего ты взяла, ма? – удивлялся он.

А та целовала его в макушку, ерошила волосы:

– Ты, Мирослав, ранимый, пылкий. С виду сдержан, как все европейцы, а задень тебя – загораешься, как спичка.

Он всегда считал, что мать ерунду говорит. А сейчас – когда в одну, считай, минуту голову из-за девчонки потерял – начал понимать, что та имела в виду.

Взрослый человек, оперирующий хирург, влюбился с первого взгляда, словно мальчишка!